Они объявили войну, русские подняли знамя победы. Мягкие поцелуи в легкой бирюзе неона, свет очей, блеск вечерних. Символы дарили мрак для повисших висельников, они звали на помощь через стиснутые на выях петли. Огни жаровен, сгоревший лук. Опять неон.

Олигархи собрались в паласе, обсуждали треснуть кто воскреснет. Нельзя вмешиваться в дела тех, кому высшая сила дала по жизни, что тогда начнется, немногие готовы составить прогноз. Хотели взять гипнозом, объяснить правду один к одному. С их стороны не было потерь, исключив некоторых отдавших концы.

Вспомнилась команда – отдать швартовый, матросы без страха пиратов.

– Внимание, апостол, – прорычал уважаемый олигарх. Пахло подогретым вином, не глинтвейном.

С золотого стола внятно свисала тюлевая клеенка. Запахло жаренным, сейчас появится то ли религиозный фанатик, то ли чудесный перерожденец.

Золоченый исстари будда живо пробуждал ци. Хотели передвинуть эту статую, но она нравилась детям.

– Папа! Там апостол!

Человек влез через вентиляционную шахту, держал в руках папку. Фирму забрали за неправильные даты, пропал отпуск. Ледяное льняное масло стабилизировало фужеры.

Вечер не дал шанса опомниться, придти в себя. Все о чем думала его подруга было тщетно. Но ей виделся восторг в красивых перекрытиях. Улица темнела, вела прочь на сторону света, где хорошо отдыхали красивые девушки. Им многое прощалось, хотя не все были согласны с происходящим. Начинался карнавал, бились о наледь на стенах головы в касаках, день строителя. Оставалось два дома до квартала, но люди там, где принимают решения силились снять с себя всю ответственность.

Они должны были покинуть город, ставший неблагополучным, но все относились к ним по человечески, словно к людям слова, а не ответственным за пожар в неокрепших плечах.

Он вышел из дома, огляделся. Двое держали на внимании женщину, она трогательно держала сумку.

– Вы и есть? Отстаньте от женщины, я и ногами.

– Они должны нам, сделаем всю семью, и маленькую девочку. Там еще муж.

– А пистолет у вас есть?

– Тебе в лицо вставить?

– Давайте, отпустили ее.

– Или ебем тебя, или ее прямо здесь.

– Я вас отхуячу.

Разговорчивый достал пистолет и сделал два выстрела по ногам.

– Можешь валить.

– Если и вы и правда убьете женщины, я согласен, но я не педераст.

– Это ты так думаешь.

Он снял штаны и спросил:

– Я только не хочу смотреть в глаза.

– Тогда зачем.

– Ладно, но показывать что мне это нравится не согласен или там изображать.

Разговорчивый вставил ему член, посмотрел внутрь.

– Глупый. У тебя так гораздо больше женщин будет.

– Даже если и так. На самом деле я мог бы ощутить нечто приятней.

– Попробуй.

– Вот на максимум.

– В принципе приятно, но ничего интересного. Не хватает женщины.

– Покажи как тебе нравится.

– Тогда ладно. Я думал, как срать хочешь.

– Нет, но ничего такого. Я не справился.

– Почему, отлично. Мы других убьем.

Прошло около года, прежде чем снова услышал выстрелы. Это было в середине поездке с любимой, когда билось протяжно сердце в расчете на улучшение условий. Но никто не предупредил о грядущем зное и клекоте, в обнимку с фонарями, когда летели по начисто метенным улицам.

Весна встретила дымкой грез, улыбнулась. Работа не была тяжелой, а отдых укорял за время. Их свет, объединенный насквозь. Еще не более суток, он ждал на остановке чарующе холодного проездного города, встречая тяжелую ночь с замиранием в висках. Деньги объемными купюрами молодости полыхали открытым внутренним карманом. Никто не возьмет, тут проездом. Опять. Надо было пройти не более половины, и так хотел быть одним из брутальных местных, идти в соседний дом. Как можно быть таким трезвым.

Когда они встретились, стреляли через дом. Глухо, затем звонко. Раздался плач сверху, звон театральной люстры. Из окна десятого этажа медленно выплыл и плавно приземлился на землю апостол. Широким взмахом руки он простер хламиду. Говорить не о чем, если бодаться с ним.

Апостол произнес длинную речь, связанную логично отлично. С тем чтобы остановить миг, и дать реальности войти в обыденное русло, он и девушка не спорили.

Апостол растворился. Вначале он материализовал собаку, затем летающую тарелку, после того как солнце закрыли тучи.

Она оставил дом, семью, все что мешало раскрыться, бросить в свадьбу лучшее, что можно представить, если это не мешает быть собой, когда дни диктуют моральное разложение на синих и красных.

Всем пришлось долго делать вид, что апостол не появлялся, ему не было обидно за погруженных в расслабленность сутеных тяжб людей. Когда дни ударили по вечерам, ощутила себя в не самом лучшем окружении, город неуютно глотал раннюю автопыль. Сменив прошлое на суетный расход по расплате, зверя от ярости в предвкушении итоговых игровых сборов, оставив в сметане стоять ложку.

Хотя все думали что жизнь проходит удачно, точно фейерверк на пасху, который зажгли и забыли, что куличи стынут в духовке, точно оставшийся несъеденным гусь на верху холодильной полки, где томаты и зелень создавали антураж приятного прости в ажуре похмельного антуража. Ждала пока вся религия кончится, словно полет над небом в космических костюмах, единое целое, эмоции целовали в затылок после ухода основных сил, что осталось на завтрак кроме пары советов в записной, когда разбудят рано и никто не советует дождаться полуночи в сиреневом блеске сумерек. Имя рек на картах, заезды после четырех и до восьми не на покрышки.

– Еврей, – позвал его голос на улицу.

Незнакомая женщина махала ключами, наверное от коттеджа.

– Он угрожает мне, хочет убить. Зайди в подъезд.

В полутьме лезвие коснулось горла, низкие джинсы сорвались до колен. Он почувствовал жжение, нарастающую пульсирующую боль. Несколько мгновений растерялся, провалился, пальцы левой не схватили горло. Ударил ногой в ступню, почувствовал дробь. Вырвался наружу.

– Иди сюда.

Тот нагло вышел, поигрывая отсутствие ножа. Кулак сжался, влетел в челюсть. Человек молниеносно выплюнул три зуба.

В другой раз подошли знакомые:

– Это ты? Мы узнали, или похожий.

Не успел убрать голову, пропустил. На краткий миг потерял равновесие, сбили. Стянули джинсы. Показалось ничего не было. Не совсем так.

Это какие-то разные члены. Вырвался.

– Стоять! – прибежал Лавр.

Он сходу нанес несколько ударов. Еврей поддержал. Они просили пощады. Он же дрался. Успокоить.

Высокий статный человек не мог успокоиться. Жизненный свет покидал тело, подкидывая на агонию агни-огня. Еврей был незаметен наполовину.

Выглядывая из-за дуба, он мечтал о будущем в рыбных берегах. Человек не был похож на себя, если представить его при прочих равных, с ним были люди, похожие на метафизический хоррор, выверенные движения, зной вечернего бицепса. Он отводил глаза, пугая всем телом. Еврей хотел его куртку, портмоне. Его звали Еврей за глаза, но реальность подтверждала худшие опасения благости. Если посмотреть направо, то проступало жерло пушки, детский праздник не красил лица разноцветьем конфетти.

Ранцы манили советским кожзаменителем крокодила, били прямоугольниками мир механической карусели в детском мире.

– Пушкарев, – с ударением на “в” порекомендовал быть смелее высокий.

“Еврей” – хотел сказать Еврей, но что-то в нем молвило “нет”.

– У меня есть родственники в Аргентине, свежее сочное мясо молодых бычков питает смертью ожерелья. Словно Тит Манлий развенчивая молодого родного до последнего слова на память, мешающего понять как мыть коня в стойле без гребенки. Маячила школа на задворках района, три цвета учительских шаров. Хочешь увидеть столб? Цвет подземелий, вознесение развратных грешников облаками под раем.