Среди жён таскающих мясо, была и Валерия. Её муж, широкий в кости, грузный мужичок, славно орудовал топором. Он с шутками-прибаутками бросал Валерии из рук в руки увесистые нежные ломти рыбьего сала. Муж был не в меру весёлым и довольным то ли от выпитого, то ли от удачи выпавшей на его долю: он рубил рыбу и хохотал. Валерия рядом с ним выглядела скучной и послушной. Я сделал несколько снимков этой молодой женщины чью прежнюю красоту теперь было трудно разглядеть за дранной войлочной фуфайкой, явно большей от неё на несколько размеров. Валерия смотрит перед собой: некрасивое разопревшее лицо поперченное коричневой индонезийской ржавчиной. Валерия принимает кусок из корявых лап своего суженного. Вот она взгромоздила себе на спину ношу - безобразный, наполовину наполненный мешок: рыжие косы выбились из-под платка, по-бабьи опущенного на самые брови. Валерия меня не видит, в её глазах телячья покорность. Она вытирает рукавом своё потное выражение лица - через всю щеку смазанный след мазута.
... десятая запись в дневнике
Через какое-то время Умбр издох - люди терзали его труп с прежним незатейливым усердием. Мужики размахивали топорами, словно рубили дрова. Они разделывали рыбу, как будто это был ствол поваленного дерева, нечто вроде рухнувшего баобаба. Щепки летели - сырые бледные щепки рыбьей древесины. Под ногами людей чавкала липкая каша из придонного ила и обрезков мяса. Женщины месили эту, ставшую похожую на студень, массу кирзовыми сапожищами, перетягивая мешки с одного места на другое. Откалывая белесые ломти от дохлого сома, мужики блаженно скалили зубы. Они были явно довольны, словно сбылась мечта всей их жизни. На лицах мужчин читалось одно и то же выражение - выражение счастья и бешенства. Они до сих пор ненавидели эту тварь всей корневой системой своей души. Аборигены, без всяких сомнений, рвали и кромсали плоть Умбра, как будто в этом и заключался смысл бытия. Меня начало слегка подташнивать.
Что я здесь делаю среди этих архаичных кровожадных людишек, розовое дитя Западной Европы, со своим идиотским фотоаппаратом? Со всей своей грёбанной рафинированной культурой и цивилизацией, со всеми своими Мадоннами и их пузатенькими младенцами, со своими бельгийскими шоколадками и бессмертными швейцарскими часами, такой неуместный, нелепый, такой инфантильный на фоне всей этой жестокосердной фантасмагории? Я был здесь неорганичен, как бутылка шампанского на похоронах. И в то же время несмотря на скорбь и брезгливость, а иногда и на откровенное отвращение, которое во мне вызывало всё происходящее, я чувствовал в этом что-то притягательное, что всасывало меня в свою воронку наподобие чёрной дыры. В какой-то степени, глубоко в закоулках души, я завидовал этим грубым жестоковыйным людям, таким непосредственным в данных обстоятельствах. Они чувствовали себя за рубкой мяса, словно за главным делом своей жизни и меня тянул к ним этот великий и гнусный инстинкт.
Тошнота подступила к моему горлу. Я не хотел блевануть и поэтому отошёл в сторону, чтобы не лицезреть красочных подробностей этого зверства. "Варвары - говорил я себе мысленно - Варвары. Великолепные и безмозглые варвары. Прекрасное и адское племя". Я удалился метров на сто, куда не доставали пляшущие тени факелов. Присев на какую-то полуистлевшую корягу, я только сейчас заметил свои облепленные грязью, босые ноги, но возвращаться к своим "гамнодавам" у меня не было никаких сил. Опять вплотную видеть эти жуткие и привлекательные рожи, сцены изуверства и сцены насилия, этих опьяневших от мяса человеков, плотоядных самцов и плотоядных самок, барахтающихся в кровавом месиве - нет уж, увольте. И вдруг я услышал какой-то долгий звук, какое-то гармоническое завывание - я встрепенулся, словно от удара током: они пели. Эти чёртовы людишки пели. Они кромсали сома, складывали мясо штабелями, перетягивали тяжёлые сочащиеся мешки с мясом и пели. Самцы и самки извлекали из себя ГАРМОНИЮ. По уши в крови и в кале, они оказывается были способны ещё на что-то прекрасное. Мне стало не по себе, я чуть было не расхохотался. Меня трясло от озноба. Эта песня, сухая и твёрдая, она рождалась в утробе людей, которых нельзя было отличить от бандитов с большой дороги, в утробе алкашей и мясников. Она исторгалась из самой глубины их мрачного садомазохистского естества, из самой середины их сути, где на дне кишок почивала чёрная разлагающаяся душа. Песня была тягостной и песня была прекрасной. Восточноевропейцы извергали её из себя, как волшебную, семицветную блевотину. Как это могло из них появится, что нужно было сожрать, чтобы выблевать наружу такую красоту? Песня, покидая их рты, неистово расцветала в небе, словно фейерверк.
Я согнулся и мощная рвота сотрясла меня до основания, Меня практически вывернуло наизнанку; всё, что я ел, всё, что я пил, всё, чем я жил до сегодняшней ночи оказалось во вне, оказалось извергнутым за ненадобностью. Да, я проблевался самым фундаментальным образом. Наверное я чем-то отравился - протухшими харчами Восточной Европы или даже ею самой - но мне тогда казалось, что я теряю связь с Мирозданием. Вытерев рот рукою, я поднял голову. Надо мной блистал крупно посоленный кусок космоса. Он вполне мог сойти за шмат свежего мяса: тяжёлого, плотного, кровоточащего. Не иначе, как свинина. Но отвращение уже схлынуло, рвотный позыв исчез, я больше не боялся, что меня вывернет: я, кажется, начал привыкать к Восточной Европе.
Краем глаза я заметил, как небо полоснули световые столбы - громыхающий трактор с прицепом подкатил к берегу затоки. Включённые фары выхватили из темноты фигурки людей и то что осталось от Умбра: хорошо освещённый участок хребта и изогнутые корабельные рёбра. Почти нетронутой возвышалась одна голова, могучая и твёрдая, более похожая на посмертную маску с лица умершей рыбы. Ещё недавно, несколько часов назад, живой и наводящий ужас сом окаменел. Суетящиеся вокруг него царёчки природы испытывали последний и неподдельный восторг. Они вернули себе то, что принадлежало им по праву рождения, они отмстили рыбе за свой маленький человеческий страх. Всё вернулось на круги своя, поколебленные устои были вновь утверждены. От прошлого смятения, словно памятник, осталась только эта куча белых костей. Всё что не обобрал человек, обглодают собаки и доклюют негордые птицы.
Женщины усердно подтягивали мешки к трактору. Помогая друг другу, они грузили их на прицеп, потом взбирались сами и, усевшись каждая на свои мешки, оживлённо ждали когда транспорт дёрнется в обратный путь. Среди них где-то там в общей расшумевшейся куче, сидя на своих безобразных мокрых мешках, находилась и Валерия. Я не мог разглядеть её с такого расстояния: в толстых душегрейках и в широких ватных штанах все бабы были одинаковыми. Это были схематичные женщины, женщины в общих чертах, потерявшие свою индивидуальность, представительницы своего пола - целый прицеп некрасивых, туго спелёнутых, женских символов.
Песня захлебнулась, умолкла, как будто кто-то пресёк её единым махом. Оглушительно застрекотавший трактор, резко рванулся с места. Бабы опасно дёрнулись на своих мешках, чуть не повыпадав за борт. Сопровождаемые грохотом, они уплывали в темноту всё более и более абстрактные. Прощай Валерия - типичная тёлочка Восточной Европы, неумытая, во всём ограниченная бабёнка. Нам никогда не воплотится в действительных мужчину и женщину, ты для меня навсегда останешься только символом. Железный прицеп, подпрыгивая на ухабах, увозил от меня твою плоть и кровь.
Я почувствовал дикое опустошение, как после полового акта. Я чертовски устал и кажется вздремнул, ненадолго, но достаточно чтобы увидеть сон. Мне приснился конопатый рай детства. После того что я здесь увидел и пережил, у меня больше не было сомнений в божественном происхождении своего детства. Более того: это был стопроцентно западноевропейский рай. Рай сопливый, ухоженный и подловатый, но всё равно это был он - Рай. Тот рай, который я уже никогда не забуду, и не в последнюю очередь именно благодаря его слащавости и тщательно скрываемому двоедушию. Я узнал его по родимым пятнам на тающих девичьих бедрах, словно обсыпанных изюмом. Наверное другого рая не бывает. Не бывает рая честного, бескомпромиссного и прямого, как удар в нос. И счастливой жизни тоже не бывает, не бывает её честной, без уловок, без двурушничества и гнильцы. Такую её я и застал во сне - раздетую и пустую, но даже без трусов она величественно соблюдала этикет.
