Я увидел её мельком, словно из окна пролетающего поезда: дивные ландшафты, полные цветов и запаха влюблённых. И даже во сне я узнал этот рельеф, эти до боли знаковые изгибы местности на которых я провёл розовые годы детства. И я тоже пах, как любовник, я и был любовником, маленьким любовником мира, и моя маленькая промежность благоухала всеми ароматам злачного Парижа. Меня любили все и я любил всех и природу и людей и вещи. Я прожил своё детство, словно на груди у женщины - упитанный божественный младенец, откормленный рафаэлевской Мадонной. Меня ласкали, меня лелеяли, обсыпали иезуитскими подарками, подтирали мне жопу, Бог ни на минуту не оставлял меня без внимания. Я жил в леденцовом дворце среди мармеладок и похожих на какашки шоколадных конфет. Мир лобызал меня в темечко, а я бросался зефиром, надувал молочные губки и вредничал. Я был недоволен, я был всегда недоволен, самовлюблённый сукин сын, маленький эгоистичный жигало. Плевать я хотел на рай и на старых пердунов меня содержащих. В своём самомнении мне хотелось большего, мне казалось, я его заслуживаю, я только тем и был занят, что искал от добра добра. Я искал приключений на свой зад, набивался на неприятности, по чём зря испытывал судьбу и вот я здесь. Пора взрослеть. Мир от меня отвернулся, география мне изменила, но я сам во всём виноват. Я сам попросился вон из Западной Европы, я вёл себя неподобающим образом, не соблюдал дресс-код, я, видите ли, зажрался и меня с удовольствием отпустили - на вольные хлеба, на все четыре стороны. Брошенный, изнеженный любовничек, баловень географии. Мне очень толерантно дали понять, что изгнали из рая.
Да, пора взрослеть, больше никто не будет подтирать тебе зад - аминь. Питер бесцеремонно растолкал моё сновидение. "Вставай, а то замёрзнешь"; сказал оно коронную фразу всех кто расшевеливает спящих. Я вышел из дремоты, словно прорвал радужные стенки мыльного пузыря, и сразу почувствовал, что оказался в ином бытии. Здесь было черно и холодно. Чёрт, как здесь холодно и как я только исхитрился заснуть на таком собачьем холоде. В мокрой одежде на рьяном ночном сквозняке я почти окоченел.
- На, одевай сапоги - простудишься - участливо сказал Питер и бросил мне принесённые гамнодавы.
- Ну и холодрыга - надев шерстяные носки, я быстро окунул ноги в волглую обувь. Не могу сказать, что мне стало сразу теплее: внутри кирзаков было влажно и паскудно, как и снаружи - они порядком отсырели.
- Ну вот, теперь можно идти - уха поспевает.
- Какая ещё уха? - вяло поинтересовался я - вы хоть рыбу помыли?
- А зачем? Она прямо в ухе и отмоется - живенько пошутил Питер и тут же добавил, - мыли, мыли и постирали и выгладили тоже. Вот только почистить забыли. Пошли.
Он оскалил свои зубы в жёлтой улыбке. Это же надо: он оскалил свои зубы в жёлтой улыбке, совсем как тогда под сенью летающей тарелки в обществе оживших мертвецов. Судя по всему, у него было хорошее настроение. Две шутке подряд - Для Питера это был уже перебор. Второй раз за всё то время, что я находился в Восточное Европе, он обнаружил весёлое расположение духа. А Питер оказывается юморист.
В отличие от Питера, я был совершенно не в духе, мне всех хотелось послать и всё казалось неинтересным, словно импотенту. Я плёлся за Питером через силу, едва волоча глобальные ноги. Мы подошли к большой группе людей, собравшихся вокруг сияющего в ночи, красивого костра. Над огнём, подвешенный за дужку, телепался полусферический почерневший котелок; туда, наверное, помещалось ведра два воды, не меньше. Возле костра стояло ещё жестяное ведро полное какой-то подозрительной, шевелящейся темноты. Проходя мимо, я невольно заглянул внутрь ведра и отшатнулся. Меня как будто застигли врасплох: в глубине ведра бескомпромиссно сражались громоздкие механизмы раков. Полное ведро ракообразных неприятно шуршало, скрежетало и поскрипывало, словно тёрлось о жестяные стенки души.
- А ну подвинься - сказал Питер и усадил меня рядом с собой.
Мы вклинились в тесный круг людей; круг сидящих стал плотнее, но никто из собравшихся при этом не заворчал, не заматерился, не вякнул: все заворожено следили за первобытным сокровищем костра. Иногда кто-то из мужиков, кряхтя отрывал свой зад, и подбрасывал щепку-другую. Ежели огонь горел идеально, то вставший просто так, для годится, помешивал высокой деревянной ложкой бурлящее варево ухи. Причём я не заметил в этом никакой системы, каждый вставал когда ему хотелось, абсолютно от балды, исключительно по велению сердца. Среди сидящих не было женщин, мальчишки тоже убежали вслед за своими мамашами; вокруг костра сгрудилась косная неотёсанная масса мужского коллектива. Костёр то и дело рассыпался в ширину драгоценными каменьями. В чёрное небо отстреливались красненькие искры. Кто-то беспардонно отхаркивал, кто-то откашливался, словно переламывал на колени сухую ветку, у кого-то во рту шкварчала толстенькая самодельная цигарка. Иногда кто-то вворачивал в тишину солёное словцо и все мужики дружно, словно по приказу свыше, ржали своими широкими испорченными ртами, может быть чересчур дружно и чересчур громко, над незатейливой бородатой шуткой. Постороннему могло почудится в этом какая-то нарочитость, какая-то неестественность, дисгармония, как бывает иной раз с детьми когда они оказываются в неизвестной для них обстановке. Но со временем к этому привыкаешь, находишь вполне уместным и даже видишь в этом какую-то прелесть: люди, словно устав от собственной дикости, стараются стать лучше, заделаться хорошенькими, понравится миру и по незнанию и простоте душевной делают это слишком преувеличенно, слишком напрямик, по-варварски. В этом было что-то трогательное, что умиляло, как будто злой великан, чирикая, пытался изобразить воробушка.
На свой собственный бесхитростный манер мужики пытались причаститься Западной Европой, вкусить от её хлеба-соли, приласкаться к старой доброй цивилизации. Они были отверженными сами того не ведая, отбросами общества, её побочным биоматериалом, но в их душах тлели ещё незаживающие рубиновые угольки. Я считал их почти мертвяками, чем-то вроде гальванизированных электричеством зомби, живущих инерциальной загробной жизнью, а они оказывается, были не так просты. Неожиданно у зомби, кто бы мог подумать, обнаружилось, припорошенное пеплом, чувство юмора, они обладали запасом затёртых шуточек, могли прикалываться над себе подобными, имели своё, хотя и несколько простоватое, мнение, свою, вполне возможно, точку зрения и даже, что кажется уж совсем невероятным, свой собственный вкус. Ну и что, что их шутки сводились к сальностям и никогда не поднимались выше пояса, они выказывали чувства по воле высшего дрессировщика, сообразно своему месту в жизни, они был людьми как умели - лучше их не научили. Чёрт, я кажется начал оправдывать безысходность.
Над поверхностью ухи подымался дымок, она, словно курилась. Даже с места где мы сидели было видно, как уха бурлила, выворачивая с глубины разваренные облезлые куски рыб. Порой это были толсто нарубанные ломти сома-людоеда, порой белесые лапти пойманных окуней с открытыми от удивления округлыми ртами и вылезшими наружу медицинскими глазами. Кто-то бросил в водоворот ухи жменю каменной соли и принюхался к испарениям. Рядом в ведре скрежетали великолепные военнопленные раки. Они ждали своей очереди на экзекуцию, цапая друг друга клешнями жестянщика. Ракообразные даже перед лицом верной гибели, были не в силах остановить машину вековечной вражды. Они, как ни в чём не бывало, продолжали вести своё, идущее с глубин эволюции, танковое сражение, зубодробительно атакуя друг друга и царапая стенки ведра пуленепробиваемыми панцирями. Рыжий мужичок снова выдал на гора животную скабрёзность о бабской половине рода человеческого. Кто-то удачно поддакнул и все залились преувеличенным ржанием, которое казалось могли легко расслышать мужики, живущие по окрестным звёздным системам. Среди собравшихся я узнал мужа Валерии, сидящего через огонь, почти напротив меня: он был радостен, вёл себя самым добродушным образом и со всех сил старался казаться душой общества. Все мужчины, как будто оттаяли под действием костра, размягчились, потеряли свою прежнюю враждебную форму. Это были баснословные колоритные экземпляры.
