Annotation

Шкуропацкий Олег Николаевич

Шкуропацкий Олег Николаевич

Планеты с тёмными именами

Мертвецы в земле с планеты

С тёмным именем - Европа...

Е. Кормильцев. Ноа-Ноа

-----------------------------------------------------------------------------------------------------

... первая запись в дневнике

Стоя на берегу полноводной реки и наблюдая за неровным клином отлетающих птиц, я впервые отчётливо почувствовал, что нахожусь в Восточное Европе. Это ощущение пришло неожиданно и было контрастным до рези в мозгу. "Вот я и в Восточной Европе" - подумал я, глядя на тёмную свинцовую воду. Река была холодной и глубокой, в такой реке можно легко утонуть, она как будто была специально создана для того чтобы сводить свои счёты с жизнью. Канув в её холодные воды, назад не возвращаются. Жёлтые покоробленные листья постепенно тяжелели на поверхности речной глади.

Интересно, почему я почувствовал это именно сейчас, спустя почти трое суток. Три дня и две ночи я находился в этой части мира, но только теперь, стоя на берегу самоубийственной реки, сумел включиться и полностью осознать случившееся. Я в Восточной Европе. Это случившееся было чем-то массивным и скользким, как только что пойманная рыба; оно ускользало, уворачивалось, упорно не давалось мне в руки, я долго не мог ухватить его за хвост. И вот спустя несколько суток, я с содроганием прижимал к своему туловищу неприятную, провонявшую сыростью, пресноводную рыбину - Восточную Европу. Мне было тошно и тоскливо, я чувствовал себя чудовищно заброшенным и поэтому лёг спать не раздеваясь, только сняв гигантские из-за налипшей грязи сапоги, "гамнодавы", как выражался мой проводник. Я буквально провалился в сон, словно сон - вырытая яма.

... вторая запись в дневнике

Питер, мой проводник, разбудил меня ещё затемно, бесцеремонно растолкав своими твёрдыми ручищами. "Пошли" - сказал он, уже одетый в вечную, неопределенного цвета телогрейку. В помещении серело, Питер даже не собирался включать свет. Было отвратительно темно и промозгло. Мне ничего не оставалось делать, как вползти обратно в свои волглые гамнодавы. Мы вышли на улицу, за нами храпнула дверь и воздух обдал пробирающей до костей, осенней сыростью. Я невольно съёжился всеми своими теплолюбивыми внутренностями. Утро обещало быть паскудным; вокруг стояла мёртвая, почти отвердевшая тишина, даже собаки почему-то заткнулись. Я то и дело спотыкался на ровном месте, с трудом переставляя пудовые сапожища. Питер вёл меня какой-то неразборчивой местностью, кривыми, словно зубы, переулками в которых я совершенно запутался.

- Куда мы идём? - спросил я просто так, чтобы поломать тишину, поскольку мне было наплевать куда мы идём, по сути - я ещё не проснулся.

- Увидишь - прохрипело в ответ с той стороны темноты.

Вполне ожиданно прохрипело, надо сказать. Питер никогда прямо не отвечал на вопросы, словно что-то мешало ему просто и без околичностей пояснить суть дела. Странно, ведь мужиком он был вполне себе бесхитростным и даже, на мой взгляд, чересчур прямолинейным, бившим прямою наводкой и где надо и где не надо, но дать прозрачный ответ на прозрачный вопрос являлось для него делом практически неподъёмным. Его ответы, как правило, были всегда ни о чём, всегда обо всём, всегда многозначными. Да и вообще в Восточной Европе для человека пришлого ничего не случалось просто так, ничего не происходило по очевидным законам причинно-следственных связей, а являлось результатом действия какого-то иного, более сложного и тёмного, каббалистического механизма.

Мы вышли за околицу села. Посветлело, сумерки исчезли с лица земли и перед нами раскинулось раскисшее от сырости пространство. Раздолбанная колея дороги блистала дождевой водой, двигаясь по ней, мы то и дело по уши увязали в грязи. Чем-то назойливо и отвратительно воняло. Наконец мы вошли за ограждение скотного двора. Здесь царила вонища и та особенная невыразимая слякоть, состоящая из земли смешанной с дерьмом и мочою животных. Я начал задыхаться. Смрад со все размаха шибанул мне в нос. Первым моим порывом было побыстрее отсюда убраться, но, преодолев первую тошноту, я устоял на месте. Через несколько минут принюхавшись и пропитавшись духом, я почувствовал себя более-менее.

Было около девяти часов. Женщины обслуживающие большую рогатую скотину, уже появились на рабочем месте. Всё это были далеко не молодые и некрасивые, повидавшие виды, представительницы своего пола. Слава Богу, что я прихватил с собой фотоаппарат и мог их запечатлеть в естественной среде обитания. Женщины оставались неулыбчивыми даже когда я увековечивал их на цифру. Никто из них не смеялся, не шутил, не пытался в последнюю минуту прихорошиться и принять выгодную позу, как обычно бывает в подобных случаях. Они не позировали, они просто давали себя снять, как будто делая мне одолжение. Когда я просил кого-то посмотреть в объектив, женщина послушно поднимала голову и взирала на меня с обычным своим угнетённым выражением. И вообще, они вели себя, как пришибленные. По правде сказать, с подобным отношением я встретился впервые. По своему опыту я знаю, что женщины любят фотографироваться и интуитивно хорошо умеют это делать, поэтому поведение местных скотниц оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Женщины казались фригидными. Перед фотообъективом они вели себя, как перед надоедливым мужским пенисом. Это были ко всему безучастные апатичные бабы.

На ферме, где они работали, устоялась атмосфера густого, выедающего глаза, зловония. Мне стоило немало усилий, чтобы преодолеть эту невидимую стену смрада. Абсолютно серьёзные, в закутанных по самые брови платках, скотницы чувствовали себя здесь, как рыбы в воде, это была их родная стихия. Они ходили с пустыми или полными вёдрами, махали уродливыми вилами, раскидывали прокисшие корма. Все были заняты тупой физической деятельностью. Когда я просил кого-то остановиться, чтобы запечатлеть, этот кто-то, хотя и не сразу, но всё же останавливался, словно преодолевая прямую силу инерции. Он мог даже на секунду замереть, стоя в резиновых сапогах посреди навозной жижи. Однако все мои навязчивые просьбы улыбнуться оканчивались одинаково ничем: бабы сохраняли своё обычное, как бы рассеянное выражение лица, похожее на выражение лица тугодума. При более близком общении, я учуял от них знакомый запах сивухи. По моему, все скотницы были пьяными или, по крайней мере, здорово поддатыми, но при этом никакой живости и весёлости я не заметил. Это было угрюмое беспробудное пьянство, мрачный славянский алкоголизм, не имеющий ничего общего с вакхическим опьянением древних греков.

Все работницы, без исключения, были худыми и плоскими, как доски. Их сильно помятые и морщинистые рожи напоминали скукоженные на солнце яблоки. Они почти не разговаривали, только изредка перекидывались грубым солёным словцом, чаще всего матом, очень органичным в этих чёрствых потрескавшихся устах. На заднем дворе фермы я увидел лежащую навзничь, совершенно бухую скотницу. Она грубо по-мужицки храпела, а вокруг её открытого рта, словно вокруг гноящейся раны, собирались и ползали жирные навозные мухи. В непосредственной близости от спящей бродили отвратительные, заплывшее салом свиноматки с достающими до земли розоватыми сосцами.