Когда мимо нас проплывал гроб, один из несущих его мужиков подскользнулся и с неуклюжим видом свалился в грязь. Гроб опасно накренился и я увидел весело расфуфыренное тело старушки, которую принарядили для смерти во всё самое лучшее, что пылилось в её сундуках. Старушенция была толстая и нарядная, её матово-жёлтое лицо выражало смертную скуку. Оно как будто говорило: "Как мне уже осточертело быть мёртвой". Я испугался, что усопшая сейчас вывалиться из гроба и шлёпнется в грязь, словно грубая деревянная кукла. Было бы дико если бы мертвец прикатился мне под самые ноги. Но оставшиеся на ходу пятеро других мужиков удержали гроб от катастрофы и с трудом, на полусогнутых, но всё же выровняли его положение. Труп понесли дальше. Я сделал несколько снимков того кто поскользнулся и теперь отряхивал с себя гадкие комья прилипшей глины. Он даже не матерился, стоял, словно обосранный, в то время как люди обходили его с обеих сторон - зрелище было нелепым и жалким. Никто не обращал внимание на ротозея, не сказал ему ни единого слова; участники шествия тупо проходили молча, как будто упавший не просто грохнулся, а выпал из их плоского сознания, напрочь сгинул из действительности.
Не знаю почему на мы с Питером тоже присоединились к процессии, ухватив её за хвост в самый последний момент. Рядом с нами участники марша, все сплошь немолодые люди, сморкались, откашливали, перешёптывались, в общем вели себя, как завсегдатаи питейного заведения, когда кого-то из их компании, неизвестно почему, выгнали взашей. Этот кто-то, обрюзгшая старушка, был тоже завсегдатаем того же заведения, но, так уж получилось, угодил под горячую руку судьбы - не повезло бабуле, и вот, как результат, они провожают её в последний путь.
Вскоре мы вошли на территорию кладбища и оказались у свежей прямоугольной ямы. Яма зияла изнутри мраком, словно имела прямой выход в бездну. Всё дальнейшее происходило в абсолютном безмолвии, даже родня, имевшая полное право голоса, держала рот на замке, как будто дала обет молчания. Парочка скупых слёз на дряблых пожёванных щеках у некоторых из доходяг, вот и всё, что заслужил мертвец по итогам своего существования. Как ни странно, но при этом даже не присутствовал служитель церкви, обязанный по роду своей деятельности находится в эпицентре подобных мероприятий. Меня это удивило: труп предали земле без всякого религиозного пафоса. Никто не рыдал, родня только плотнее сбилась в кучу, сомкнув, так сказать, свои ряды, словно готовясь к неминуемому удару. Не церемонясь, гроб с усопшей заколотили, громко вогнав в крышку несколько длинных шиферных гвоздей. Потом его приняли на верёвочные концы, словно сундук с непотребным скарбом, подняли и быстренько опустили в прямоугольное отверстие. Религия была в пролёте, это были самые прямые, самые атеистические похороны в моей жизни: человека, без всяких околичностей, буквально вышвырнули на тот свет, вон из жизни. Церемония заняла одну-две минуты, за которые я едва успел всего несколько раз щёлкнуть фотоаппаратом.
Обряд был закончен и шестеро мужиков, не дожидаясь когда разбредутся печальные родственники, ухватившись за лопаты, принялись забрасывать яму землёй. Послышались глухие удары о деревянную крышку гроба, словно кто-то по-братски похлопывал её тяжёлой ладошкой. Одевая шапки и на ходу сплёвывая, мужики быстро рассасывались прочь; бабы потянулись за ними. Скоро место захоронения окончательно опустело, только шестеро работяг усердно ишачили, закапывая ход в иной мир. Под низким и увесистым, словно намокший войлок, небом, они ворочали грунт своими лопатами - шесть согнутых в три погибели постапокалипсических фигур. Должно быть снимки получились то что надо.
Я уговорил Питера пройтись, посмотреть кладбище. Разумеется он был против, но я настаивал на своём. Когда мы шли в составе похоронной процессии, я мельком огляделся и кладбище показалось мне интересным. Мои западноевропейские рецепторы алкали непривычных впечатлений и кладбище подвернулось как раз под стать.
Кладбища в Восточное Европе - это разговор отдельный, я сие почувствовал сразу. Под них не жалели земли, здесь они обширны, словно поля сражений мировой войны. Простое деревенское кладбище тянулось на несколько километров, отбирая тучные гектары у пахотной земли. Мне, западноевропейцу, это живо бросалось в глаза. Кладбищенское пространство ни с чем невозможно спутать. Это серая зона, обратная сторона Луны. Кроме масштаба, кладбища поражали своей беспорядочностью, что было немыслимо в разлинованном пространстве Западной Европы. Могилки располагались хаотично, как будто кто где упал там и закапывали, и большей частью были в совершенно запущенном состоянии. Зарыв своего мертвеца, аборигены навсегда теряли к нему интерес. Было в этом что-то безбожное, что выдавало в местных жителях людей неверующих и глубоко равнодушных к религии, которые плевать хотели на всю эту загробную ерунду. Они сразу обрывали связь с трупом, не вдаваясь в подробности его дальнейшего трансцендентального гниения. Большинство могилок напоминали, поросшие дикой травой, горбики. Такие горбики вполне себе могли накротить кроты или нанести тёмно-коричневые трудящиеся муравьи. Казалось сама земля горбилась в неустанной заботе над скончавшимися. Из подобных неровностей рельефа вкривь и вкось торчали подгнившие православные кресты. Растительность здесь буяла, как-то особенно благодарно произрастая на перегное бесследно канувших в вечность.
Здесь царило двоевластие: природа и смерть упивались своей абсолютной гегемонией. Можно было пройти многие сотни метров и ничего кроме крестов и травы не увидеть. Местность была совершенно заглохшей, живой человек на её фоне смотрелся нелепо и оскорбительно. Как клоун на поминках. Именно здесь легко было почувствовать супружескую, почти интимную связь между природой и смертью. На этом лоскуте пространства они обнимались, целовались, предавались упоительному распутству и производили на свет потомство. Это была их спальня, тайное место любовных утех.
Бродя между холмиков мёртвых, я всё пытался себе представить, какими были эти аборигены сгнившие сорок, пятьдесят или шестьдесят лет тому назад. Чем они отличались от нынешних сумеречных жителей Восточной Европы и отличались ли чем-то вообще? Или это бремя нерадостного униженного прозябания преследует их с начала времён? Как не старался, но увидеть местных обитателей существами менее скорбными и подавленными, я так и не смог. Тысячи и тысячи могил лежали передо мной и все они были полны, похожими друг на друга, как близнецы, мумиями власатых мужиков и раздобревших баб - восточноевропейцев.
Странно, но некоторые могилы оказались, как бы вскрытыми. Судя по надписям на крестах им было более сорока лет, но земля, лежащая на поверхности, выглядела совершенно свежей. Трава была примята, словно на ней копошились крупные полевые звери: лисицы или голодные псы. Я обратил на это внимание моего провожатого неотступно и тупо, без всякого видимого интереса, следовавшего за мной по всему кладбищу. Питер при этом как-то осунулся, его обычная немногословность сменилась цельнометаллической мрачностью. Он процедил сквозь зубы что-то, что я не мог разобрать. На мои дополнительные попытки разузнать в чём тут дело, Питер только отрицательно мотал большой коровьей головой.
- Увидишь. Увидишь. В своё время - вот и всё, что я сумел из него выудить.
... четвёртая запись в дневнике
Мы вошли в дом. В доме пахло землёй и немытыми ногами. Питер клацнул выключателем: под потолком зажелтела загаженная мухами лампочка. Картина архаичного холостяцкого запустения. Деревянные лавки, грубо оштукатуренные средневековые стены, стол хромающий на обе ноги. По углам сохли, отсыревшие со времён Ярослава Мудрого, исторические портянки.
