Неизвестно откуда взявшись, по кругу пошла гнутая жестяная кружка в которую то и дело булькали седой алкоголь, толщиной в несколько пальцев. Каждый по очереди прилаживался к кружке, делал несколько отчётливых глотков и отрывался от неё, словно от сиськи матери. Восточноевропейцы кривились и вытирали ротовые отверстия наваристым рукавом фуфайки. Я, обычно избегая подобной церемонии, на этот раз сделал исключение, и тоже хряпнул самогоночки. Бурячиха провалилась мне в грудь, продирая там все с песочком, словно кропотливая хозяйка до блеска начищая инвентарь моих потрохов. На глазах моих выступили слёзы, но это были не совсем слёзы - я, словно обмочился, только глазами. Мужики, увидевшие выражение моего лица, ехидно по-щучьи заухмылялись.

- Эхма - прошипел я, быстро занюхивая своё горе рукавом.

Питер поднявшись, заглянул выворачиваемым окунькам в стерильные очи. Он зачерпнул со дна и, предварительно остудив, попробовал, дымящееся в ложке, варево. Прищурившись от дыма и вкуса, Питер со знанием дела почмокивал всей полостью рта.

- Всё, готова - резюмировал он и, надев рукавицы, осторожно снял двухведровую бадью с костра. Оказавшись рядом, уха ударила в нос. Я взглянул на это густое мощнейшее варево и у меня перехватило дух. В ухе было столько рыбы, что негде было упасть яблоку, деревянная ложка буквально торчала из этой могучей, наваристой жижи. Казалось уха состояла из одной только гущи. Из котелка своими бельмами, взирали варёные головы щупачков и окунчиков. Пришла очередь ракообразных. Их, ничтоже сумящеся, предали инквизиции: полное раками и водой ведро немилосердно закачалось над рдяным, католическим сокровищем костра.

- Чёрт, а где мой фотик? - вдруг вспомнил я, - Я, кажется, посеял фотоаппарат - вот дерьмо.

Но вместо того, чтобы принять посильное участие и посострадать моей неприятности, восточноевропейцы только злобно засмеялись, словно дело касалось какой-то детской шалости, и принялись поочерёдно черпать кружками настоявшуюся магму ухи.