Тем временем я делал фотографические снимки: люди с факелами в руках, словно принимавшие прямое участие в шествии испанской инквизиции; ослеплённые моей фотовспышкой, они защищали глаза свободной рукой; на их лицах, похожих на комок влажной глины, проступала злая апатия; кто-то держит за жабры вяло обвисшее тело рыбины, похожее на длинную, вытянувшуюся до самой земли соплю; Мальчуган сидит на корточках над игрушечной бронемашиной ракообразного, принявшего боевую стойку; тот же малец, в окружении ржущих сверстников, по-взрослому сплёвывает сквозь щербатые зубы.
- Угу-гу. Угу-гу - послышалось в дальней стороне затоки, словно кто-то ограбил глухонемого.
Все оглянулись: там определённо что-то происходило, что-то чего нельзя было разобрать из-за расстояния и темноты. Мужики с факелами, чавкая по хляби, потянулись в сторону доносящегося завывания. Огибая затоку берегом, я тоже побежал на странные звуки - мне стало интересно. Когда я туда добежал, то место было уже более-менее освещено. Расстояние между мной и тем что происходило оставалось довольно приличным: я видел только мелькающие тени, слышалась какая-то неопределённая возня, кто-то возбуждённо во всё горло матерился. Издали мне показалось, что группу людей затягивает в глубь и прибежавшие все вместе пытаются их спасти, удерживая на грани бездны. Только звук меня смущал: как будто перемалывая воду, работал широкий корабельный винт.
Подумав, что набежавшим спасателям может понадобиться моя помощь, я снял свои разжиревшие сапожища и, будучи в штанах, с омерзением вошёл в густой зловонный кисель. Дно было осклизлым и противным, словно я ступал по мясу освежёванного животного. Я с отвращением чувствовал, как, выдавливаемый ступнёй, мул, гадко протискивался между моих голых пальцев. Меня охватило ощущение, что я шёл по мягким человеческим испражнениям. Уже подойдя ближе, я понял как глубоко ошибался относительно того, что здесь творилось. Первое что меня поразило - суматоха: мужики бултыхались по яйца в сюрпе, отчаянно стараясь что-то предпринять. В свете коптящих факелов это выглядело одновременно и буднично и фантасмогорично, как будто на средневековой гравюре. В какой-то момент мне показалось, что я принимаю участие в мире Иеронима Босха. Люди в фуфайках и собачьих шапках что-то тянули. Я это понял не сразу: все вместе, уходя по пояс в чёрную хлябь, они пытались извлечь что-то запутавшееся в рыбацкие сети. Это что-то было невероятно тяжёлым, словно ушедший на дно бульдозер. Время от времени в глубине водоёма происходило какое-то скрытое , но могучее движение: вся его поверхность в мгновение ока вставала на дыбы. Вдруг происходило извержение грязевого вулкана, в небо всхлипывал гейзер из болотной тины. Люди стояли мокрые с ног до головы. Они обтекали липкой отвратной гадостью, словно их обосрали, а вывернутая с глубины исподняя жижа наполняла воздух невыносимым зловонием, как будто одним жестом оказались нарушены тысячелетние отложения дерьма.
Я почувствовал настоятельную необходимость помочь этим людям. Аборигены ввязались в неравную схватку, упираясь в нежное по-девичьи податливое дно, человек двадцать их удерживали чудовище за толстые верёвочные концы сети; другие ухватившись за канат пытались подтянуть его к берегу. Перевес сил был явно не на их стороне, с таким же успехом они могли попытаться вырвать из ила потерянную во времена Кала Великого атомную субмарину. Забросив фотоаппарат за спину, я тоже ухватился за липкий от грязи, суровый канат. Никто не обратил на меня внимания: восточноевропейцы крыли друг друга матом - им было явно не до меня, не до моих возвышенных порывов. Став одним из них, я включился в общую суматоху событий.
Мне стало весело и страшно, тварь неотвратимо тянула нас на глубину. Я почти сразу оказался по пояс в бурлящем дерьме. Рядом со мной стояли безобразные, обгаженные тиной люди. Я оказался в обще куче с этими обтекающими уродами. Это были те самые мрачные, словно живущие после смерти, обитатели Восточной Европы, но на этот раз что-то изменилось. Я вдруг перестал их узнавать. Их рожи, вылепленные из тугого пластилина, неуловимо преобразились, преобразились до неузнаваемости; я узрел восточноевропейцев в новом обличье. Мрачный огнь блеснул в их очах, какой-то неясный свет озарил их угрюмые зверские физиономии, но это был не свет от коптящих факелов, это было что-то другое, что-то более потаённое и возвышенное, что смягчало очерствевшие скотские черты дикарей, придав им вид некой торжественности. Они всем скопом сражались с неведомой стихией и это вполне могло сойти за одухотворённости.
- Подтягивай, подтягивай. Ещё - орал Питер, обращаясь ко всем сразу.
Он тоже изменился: обычную его флегматичность сняло, как рукой. Он помолодел, сбросил десяток лет, стал бравым и азартным, заляпанное лицо выражало удовольствие, от прошлой его набыченности не осталось и следа - Иероним Босх сейчас определённо его не узнал бы. Питер зубоскалил от преизбытка нахлынувшего бытия. Закатав рукава с остервенелым видом, он тянул замусоленный канат, как будто это было делом всей его жизни. Он матерился самыми последними словами, яростно держа судьбу за толстый веревочный хвост.
И судьба к нему благоволила, чудовище на другом конце поддалось и мы, медленно выбираясь на сушу, протянули его на несколько метров в сторону. На берегу, неизвестно откуда взявшийся, задом сдавал, испускавший голубоватые клубы угару, трактор. Похожий на негра тракторист, сидя на железном коне, громко психовал в окружающую темноту. Питер, сотворив на ходу петлю, зацепил канат за фаркопп и трактор лёгким рывком дал натяжку. Канат выпрямился, как струна, и начал ходить ходуном: Умбр отчаянно сопротивлялся. Люди не сговариваясь, одновременно бросились к трактору, чтобы подсобить забуксовавшему в грязи механизму. На кокой-то момент всё замерло в абсолютном равновесии, баланс сил был почти идеальным, до последнего мгновения не было понятно кто кого. Но так продолжалось недолго, очень скоро тварь вконец обессилила и сдалась; её сдвинули с места, словно сорвали фундамент строящейся многоэтажки. Огромная масса тины пришла в движение, на берег хлынули, поднятые со дна, пласты белесого доисторического ила. Казалось что люди выворачивали из глубины неправильную тысячелетнюю корягу. Они выволокли её на мелководье, ещё сами не понимая что извлекли наружу.
Это был Умбр - чудо Природы, циклопический двадцатиметровый сом. Когда-то, лет пятьдесят назад, во время разлива, он заплыл сюда мелким вислоусым сомиком. Затока казалась ему морем-океаном, где можно было разгуляться, обетованной водой, кишащей всевозможной вкуснятиной. И сомик не зевал: сначала он глотал червей и подбирал падаль со дна этого мира, потом перешёл на тощих кошек и приблудных собак, впоследствии начал поглощать крупный рогатый скот и вот под конец испробовал сладкую человечину - мягкое детское мясцо. Он превратился в Умбра, когда произошёл этот качественный скачок сомик не вполне осознавал, он просто почувствовал себя властелином, могущим поспорить с самим человеком - рядом с ним обитала всякая шваль. Умбр рос, как на дрожжах, за десятилетия он разжирел, принял глобальные масштабы, стал одноособным владыкою этих мест. Ему был печально на вершине пищевой пирамиды, он с удовольствием пожирал себе подобных; затока трещала по швам от его заплывшего жиром могущества; здесь ему стало слишком тесно. В людях он больше не видел никакой опасности, человек был ему на один зуб. Представители человечества, вглядываясь в гнилое дно затоки, вздрагивали от ужаса, спинным мозгом чувствуя, что там в вековых отложениях гнилятины копошится нечто поистине мерзкое и ненасытное - сом-великан, сом-каннибал, сом-людоед.
И вот Умбра выкорчевали из болота. Сом гнулся всем телом на мелководье, словно участок газопровода стратегического значения. С него стекала придонная муть и сползали гнусные наслоения илистой слизи. Умбр барахтался в омерзительном зловонном киселе, словно в собственных испражнениях. Мужики важно ходили вокруг своей добычи, не уставая удивляться её масштабу. Они были на седьмом небе от своей значительности и то и дело сплёвывали на туловище людоеда. Умбр задыхался и я сделал несколько снимков его эпической агонии. Сом умирал так величественно и тяжело, словно с лица земли исчезал целый народ. Не в силах дождаться его кончины, люди с топорами в руках подходили к Умбру и отрубали от него крупные дрожащие куски тела. Сом почти не шевелился; низвергнутый в прах, он уже был не в состоянии выказать своё недовольство. Его гнев иссяк, глаза стали мутными, а из раны обильно сочилась, похожая на сперму, мутная сукровица. Какой-то смельчак подойдя к нему вплотную, начал шумно мочеиспускать на тварь дымящуюся струю, словно подсцыкая угол здания. Восточноевропейцы были собою горды, они вели себя, как победители, надменно и с вызовом; в их глазах появился блеск, на их до селе дохлых лицах засветился жизнеутверждающий румянец. Они завалили такое мощное существо, что теперь вся деревня, не напрягаясь, может целый месяц пьянствовать и лопать до отвала. Тут же возле вялого чудища, неизвестно откуда прознавшие, засуетились молодые бабёнки в толстых ватных штанах. Мужики размашисто рубили мясо, а их жёны складывали мокрые куски сома в мешок и таскали к трактору.
