— Вот ежели б… — На лице Лью Доджиза появилось несвойственное ему задумчивое выражение. — Я не знаю… Ежели бы можно было сделать изображение его лица?..

— Портрет покойника? Как тебе пришла такая гениальная мысль? — Вот это было больше похоже на Красавчика, которого он знал. — Выпишем Мальтиса, придворного живописца Андарги, пусть напишет его, или обойдемся Ксением Мернским?

— Ну, не обязательно настоящий портрет. Можно его просто нари…

— У меня идея получше, — оборвал его Кевин. Как он только раньше не додумался?

Обнажив меч, он перерубил шею трупа двумя ударами и, ухватив голову за длинные пряди волос, покачал ею перед лицом Красавчика.

Доджиз скорчил гримасу. — И что ты собрался делать с этой дрянью?

— Теперь я смогу показать этого типа ВСЕМ. Старику, рыночным торговкам, страже на городских воротах. Ткну эту башку в нос каким-нибудь расфуфыренным лордам и леди. На дознание сгоняют местных жителей, а покойники, может быть, приезжие или из совсем другой части города. А потом отдам голову судье Дину.

— А я-то думал, оставишь в качестве сувенира, — хмуро пошутил Красавчик.

Кевин подобрал лохмотья одежды и убрал в мешок к остальным находкам. Их можно будет рассмотреть и позже. — Этой чести удостоится лишь твоя голова.

— Ну, теперь-то я пошел, лады? — примирительно улыбнувшись, Красавчик попятился назад. В упавшем на него отблеске факела, на плече полыхнуло алым небольшое пятно.

— Ты уже изгадил свой наряд, — сообщил ему Кевин.

Доджиз оглядел себя и грязно выругался, увидев красный мазок на своем великолепном, почти новом плаще. — Я был так осторожен, мать твою! — скривившись, он принялся счищать пятно, но, конечно, лишь размазал его еще больше. — Да как это вообще…

— Не надо было прижиматься к стене.

Красавчик поднес к глазам заалевшие пальцы и скривился. — Похоже на кровь.

Кровь должна была быть довольно свежей, или же она уже высохла бы и покоричневела. Вряд ли она могла иметь отношение к расправе над покойным. И все же Кевин вытащил вонзенный в землю факел и быстрым шагом направился туда, где недавно красовался его незадачливый спутник.

Два уродливых намалеванных кровью знака, похожие на огромных раздавленных пауков, извивались по стене на уровне глаз. Первый напоминал раскрытую кисть с опущенными вниз шестью пальцами, венчала его жирная точка. Второй — букву X, но составленную из волнистых линий и пересеченную линией горизонтальной.

Туманные и мрачные подозрения Кевина начинали обретать плоть. — Это слярве. Древний язык Сюляпарре и Влиса.

Даже Красавчик проявил интерес и подошел поближе. — Никогда о таком не слышал.

— Ты? Еще бы. Ты читать-то вообще умеешь? На слярве мы говорили в давние времена, еще до того, как приняли истинную Веру. Сейчас это язык ученых трудов, да претенциозных поэтов. Нам его года два преподавали в Академии, но чтобы знать слярве сколько-нибудь хорошо, надо куда больше времени, — Он снова перенесся в огромный холодный зал, услышал монотонную, усыпляющую речь высохшего, как прошлогодняя муха, лектора Алана Многоязыкого. Кевин был одним из немногих, кто внимал ему с интересом. — В одном слове может скрываться множество значений. И мастер может записать свой труд на слярве так, что даже другой знаток разберет далеко не сразу, а простой человек, хотя бы он говорил на слярвийском всю жизнь, увидит в тексте только самый первый слой смысла. До совершенства его довели Ведающие, когда оставляли шифрованные тайнописи своим ученикам. И, конечно, использовали слярве в своих ритуалах.

Кевин с удовольствием заметил, как изменилось лицо Доджиза, как поспешно тот осенил себя знаком Руна. Выпускники университетов и академий знали кое-что о том, кем были на самом деле Ведающие — жрецы, ученые и философы одновременно, — и даже изучали некоторые из их разрешенных работ, но для людей темных, вроде Красавчика, те были лишь колдунами, что возжались с силами ада, пугалами из страшных сказок. — Нам рассказывали, что мастера оккультных таинств и теперь используют его для заклинания нечисти, — Кевин покопался в памяти. — Этот знак читается как ши, а это… это маэль. Шимаэль. Это слово я знаю, хотя писали мы его другими знаками. В слярвийском каждое слово можно написать несколькими способами, и в зависимости от этого…

Он оборвал себя. Туда же, решил блеснуть знаниями! С таким же успехом он мог бы объяснять все это собаке. — Шимаэль значит конец.

— Может, это означает, что убийств больше не будет? — предположил Красавчик, от суеверного страха на время забывший о своей спешке.

— Надеюсь, что нет. Тогда мы никогда их не поймаем. Он поводил факелом, осматривая стену, направо, налево, вверх… Теплый свет скользнул по каменной кладке, осветил кучку трупоедов, собравшуюся над кровавой надписью. Кевин услышал, как негромко выругался Красавчик. Белесые, тускло мерцающие тельца личинок выкладывали те же знаки, что краснели под ними. Они двигались, скользили, но фосфоресцирующие очертания ши и маэль оставались неизменными.

Для Красавчика это оказалось слишком. Теперь он выглядел напуганным не на шутку. — Ежели хочешь копаться в этом дерьме, копайся. Лови своих черных колдунов, да приведут Боги тебе с ними встретиться. А я пошел отсюда! — Он рванул вперед так быстро, что едва не налетел на худощавого, растрепанного человечка, в котором Кевин не без удивления признал Нюхача.

— Эй, Лью, поосторожней! — Нюхач потянул воздух и длинный кончик его тонкого носа смешно задергался. — Кто у вас здесь обделался?

— За каким чертом ты сюда приперся? — потребовал ответа Красавчик.

Нюхач сдернул с головы потрепанную шапку, украшенную вороньим пером и двумя прорехами, поклонился, и торжественно продекламировал: — Чтоб гнев начальства злой вас не постиг, вы к Кэпу поспешите сей же миг. Точнее, Грасса видеть он желал — тот в неприятность крупную попал.

— А нельзя прозой, Нюхач? — Красавчик был все еще на взводе. Он то и дело косился назад, как будто из мрака на него мог в любой миг швырнуться Ведающий.

— Опять это дурацкое прозвище! Я же просил звать меня Поэт. Носы есть у всех вас, но кто еще умеет слагать стихи?

Кевин зажал нос Нюхача двумя пальцами и крутил, пока слезы не выступили у того на глазах. — Говори толком.

Оказавшись на свободе, Нюхач отбежал от него подальше, и, прижимая ладонь к лицу, ответил голосом, глухим от соплей и ненависти: — Капитан требует тебя к себе, прямо сейчас. Вечером вам с ним велено явиться во дворец, и он хочет немедля узнать, что ты натворил!

ЧТО ЕСТЬ ДРУЖБА? ЧТО ЕСТЬ ЛЮБОВЬ? ЛИШЬ ДОРОГИ, ПО КОТОРЫМ ПРИХОДИТ ТЬМА.

Лето 663-го

Бал. Новые знакомства, встречи старых друзей — и давних врагов… Цветы…

Трепетные голоса скрипок сливались в легкую, ажурную мелодию гавота. Нежные звуки порхали по залу, стайкой бабочек поднимаясь ввысь, к расписному потолку, слетая вниз, к гостям бала, где соперничали в великолепии бархат и тафта, сатин и сверкающая парча.

В кругу, образованном хороводом, танцевала ведущая пара. Юные, сияющие, эти двое импровизировали смело и изобретательно, исполняя сложные движения с грацией, достойной прекрасной музыки.

— Встань, как следует, Кевин, — бросил приятелю молодой человек, наблюдавший за танцем с видом знатока. Особенно удачные па он отмечал легкими аплодисментами. — Женщинам нравятся мужчины, уверенные в себе.

Филип Картмор как нельзя более на месте смотрелся среди окружавшей его роскоши. Идеально уложенные темные локоны обрамляли красивое тонкое лицо, изящный костюм подчеркивал статную фигуру, на длинных пальцах сверкали драгоценные кольца, — он являл собою совершенный образчик блестящего молодого аристократа.

Его друг был одет куда скромнее. Серый плащ и сапоги видали лучшие времена, что только подчеркивали идеальная белизна воротника и почти новая шляпа с пером. На веселящихся гостей юноша смотрел так холодно и насторожено, словно не на балу в честь Лорда-Защитника Сюляпарре присутствовал, а забрел в бандитский притон. Лицо с грубыми резкими чертами казалось высеченным из гранита не слишком умелой, зато решительной рукой.