День был скучный. В школе я ни с кем не разговаривал. А если ко мне кто-нибудь приставал, огрызался. Хотелось поругаться.

Вечером некуда было деваться. А мама все время спрашивала, почему я такой грустный.

Тоска заела меня просто смертельная. Оделся и вышел.

У староарбатского метро остановился и купил себе мороженое. Весь рубль проел на мороженое. Последний папин рубль. Меня прямо тошнило от этого мороженого. А я ел и ел, не знаю почему. Вероятно, от одиночества и от жалости к себе хотел все свои внутренности заморозить.

Потом стал приглядываться: искал веселую молодую парочку. Мне когда скучно, я всегда так делаю. Найду такую парочку и иду следом за ними. Интересно на них со стороны смотреть: медленно они идут, останавливаются, где только можно. И все время смеются.

А я иду следом и делаю все то же, что и они.

Они остановятся у витрины. И я остановлюсь. Они начинают смеяться. И я про себя смеюсь. Даже если ничего смешного на ум не приходит, растягиваю губы и корчу рожи. А потом мне действительно делается смешно.

Но сегодня был невезучий день. Молодые парочки не попадались, а все какие-то солидные. За такими не увяжешься: они или загоняют до пота, или засохнешь от тоски. Ваял и позвонил Нине.

— Кто ее спрашивает?

Я узнал по голосу Иннокентия Иннокентьевича.

— Борис.

Хотел поздороваться, но не стал. А то еще подумает, что навязываюсь.

— А, Борис. Давай заходи в гости.

— Прямо сейчас?

— Конечно.

Походил минут двадцать для солидности у Нининого подъезда и зашел.

Вся их семья была в полном сборе. Пришлось здороваться со всеми за руку.

Потом Иннокентий Иннокентьевич повел меня в другую комнату и показал свою коллекцию.

Это было неслыханное богатство. В большом ящике, в отдельных гнездах, лежали эмблемы разных автомашин. Олени, быки, львиные головы, антилопы, самолеты, звезды, копья.

Эмблемы были тщательно отникелированы. Они были холодные, блестящие и недоступные. Я гладил, перебирал их, расставлял на столе.

— Ну как? — спросил Иннокентий Иннокентьевич. — Как тебе моя коллекция?

— В порядке, — ответил я.

Я так был растерян, что просто больше ничего не мог сказать.

— Будешь собирать такую же?

— Попробую, — ответил я робко.

— Тогда для начала возьми себе пять эмблем.

— Что вы, Иннокентий Иннокентьевич. Такая ценность!

— Бери, тебе говорят. Презираю коллекционеров, которые не поддержат товарища.

Я посмотрел на коллекцию и не знал, на чем остановиться. Мне даже жарко стало. Наконец я собрался с духом и взял три эмблемы.

Я ваял три самые старые, облупленные эмблемы, чтобы не обидеть Иннокентия Иннокентьевича. Потом помялся и ваял две получше: серебристую, с синим пятнышком эмблему итальянской машины «Фиат» и чешскую квадратную пластиночку с видом гор Высокие Татры — эмблему машины «Татра».

— Сейчас я тебе заверну их, — сказал Иннокентий Иннокентьевич.

— Не надо. Я так, — и спрятал эмблемы в карман.

Потом мы пошли пить чай. За столом уже сидели Нина, ее бабушка и мама Людмила Захаровна.

— Налюбовались? — спросила Людмила Захаровна.

— Чем бы дитя ни тешилось, — сказала бабушка, — лишь бы не плакало.

Я не понял, про кого бабушка сказала, и промолчал. А Нина рассмеялась.

— Это она про папу.

Я сел и опустил руки в карман. Пощупал эмблемы.

— Боря, — спросила Нина, — ты какое больше любишь варенье: сливовое или вишневое?

— Сливовое, — ответил я.

— А я — вишневое, оно у нас с орехами.

Нина стала накладывать варенье в блюдце и уронила одну ягодку на скатерть.

— Ах, какая ты, право, размазня, — сказала Людмила Захаровна. — Руки у тебя дырявые.

Нина покраснела. Хуже всего эти чаи, не знаешь, о чем говорить, варенья толком не поешь, потому что кажется, что тебе смотрят в рот. В таком положении сразу вспоминаешь что-нибудь плохое. И я, конечно, вспомнил про истраченные деньги.

Тут мне сразу расхотелось и варенья и чаю. И даже эмблемы, которые царапали мне ногу сквозь материал в кармане, не успокоили меня.

— Спасибо. — Я встал. — Мне надо идти.

— Что ты, Боря, — сказала Людмила Захаровна, — так быстро уходишь? Посидел бы.

Вообще мне Людмила Захаровна не понравилась. Мне показалось, что она больше говорит ради вежливости, а на самом деле ей все равно: уйду я или нет. Не люблю я, когда говорят только из вежливости. Я вышел в переднюю вместе с Ниной.

— Я думала, мы поиграем с тобой, потом посмотрим телевизор, — сказала она жалобным голосом.

— Ничего, обойдешься без веселья.

— Почему ты такой грубый? Мама говорит, что грубые люди всегда жестокие.

— Ну, твоя мама тоже…

— Это ты из-за варенья? Она никогда меня не ругает. Просто она волнуется. Они ведь с папой уезжают на полгода в командировку, и она волнуется, как я останусь одна.

— А куда они уезжают?

— В Африку, — ответила Нина.

— В Африку? — Мне стало смешно от ее вранья.

Иннокентий Иннокентьевич, худой и в очках, и Людмила Захаровна, которая делает замечания за какую-то несчастную ягодку, упавшую на скатерть, — и вдруг в Африку. В джунгли, под жаркое солнце, под тропические ливни, где на каждом шагу ядовитые змеи и тигры. Я посмотрел на Нину, на ее коротенькое розовое платье и большие розовые банты.

— А ты хоть знаешь, где находится Африка?

— Конечно, знаю. — Нина рассмеялась. — Я даже стихи помню, мы их еще в детском саду учили.

— И все, больше ты ничего не знаешь про Африку? Ну, и нечего врать.

— Я никогда не вру, — сказала Нина.

Что-то я говорил не то, приставал к Нине и старался ее обидеть.

— Ну ладно, африканка, — сказал я примирительным голосом, — до свидания.

«В конце концов, — подумал я, — она же совсем не виновата, что я истратил деньги и не купил маме подарок».

Меня остановил голос Иннокентия Иннокентьевича:

— Ты так и не поверил, что мы уезжаем?

— Поверил, — ответил я нерешительно.

— Да, брат, едем в Африку людей лечить. Там еще разными тяжелыми болезнями болеют: оспой и холерой. — Иннокентий Иннокентьевич посмотрел на Нину. — Ну-ка, Нинок, оставь меня с Борисом. У нас серьезный разговор… Понимаешь, — сказал Иннокентий Иннокентьевич, — я на тебя по-настоящему надеюсь. — Он снял очки и стал их протирать. Без очков у него было смешное и беспомощное лицо. — Нина девочка несамостоятельная, а бабушка у нас старая. И вот мы с Людмилой Захаровной просим тебя присмотреть за Ниной. Я на тебя по-настоящему надеюсь.

— Вы не беспокойтесь, — сказал я. — Что с ней может случиться? Я за ней присмотрю.

— Нет, ты твердо ответь, как мужчина мужчине. Можно на тебя положиться? Ведь мы уезжаем не на дачу, а в Африку.

Я хотел дать ему клятву. Он определенно мне нравился, он стал для меня как товарищ. Я даже ему очки уже простил и то, что он любил читать стихи. В общем, он был хороший человек, и мне почему-то не хотелось его обманывать. Вспомнил, как я подвел папу, и тут точно кто-то наступил мне на язык.

— Ну, что же ты, не хочешь? Или, может быть, считаешь, что с девочкой нельзя дружить?

— Ничего я не считаю, но обещать не могу. Буду стараться изо всех сил, а твердо обещать не могу. Всякие могут быть неожиданности.

— А я на тебя, признаться, надеялся.

— Не могу обещать, — упрямо ответил я.

И тут у меня мелькнула мысль, что только поэтому Иннокентий Иннокентьевич зазвал меня в гости и подарил часть своей коллекции.

Я посмотрел ему прямо в лицо, чтобы проверить свою догадку, но разве что-нибудь рассмотришь за этими толстыми стеклами очков. Он стоял передо мной высокий, худой и тер подбородок.

Я вытащил из кармана драгоценные эмблемы.

— Возьмите, — сказал я. — А то подумаете, что я неблагодарный. Эмблемы взял, а просьбу вашу не могу выполнить.