Стоило ему войти в класс, как на него вихрем налетел Гошка.

— Принес марки? — спросил он, увидел по Сашиному лицу, что тот ничего не принес, и закричал: — Не принес? Несчастный хвастунишка, врун, врун! А может быть, у тебя их даже нет?

— Нет, есть, — соврал Саша. — Просто я забыл.

— Посмотрим, — сказал Гошка. — Потерпим до завтра. А то придется тебя звать не просто «девчонкой», а «девчонкой-врунишкой».

После школы Саша решил зайти к Маринке и попросить у нее две марки. Подумаешь, две какие-то несчастные марки, неужели она не даст ему их. Он вошел во двор и увидел, что ворота гаража открыты. Саша сначала заглянул в гараж. Там он увидел своего знакомого шофера.

— Здравствуйте, дядя, — сказал Саша.

— А, здравствуй, малый, если не шутишь.

— Хотите, я вам принесу воды?

— Ну принеси, — ответил шофер.

Саша схватил ведро и побежал в глубь гаража за водой. Принес воду и сказал:

— А теперь мне надо идти.

— Важное дело? — спросил шофер.

— Да, — ответил Саша. — Важное.

После разговора с шофером у Саши настроение стало получше. И он побежал к Маринке.

Она была дома одна. Сначала пришлось поиграть с ней в куклы, потом в пароходы, а потом Саша попросил у Маринки, чтобы она показала ему коллекцию папиных марок.

Маринка влезла в папин стол и достала большой квадратный альбом в синем переплете… Каждая страница была прикрыта в нем папиросной бумагой, а под бумагой, на сером толстом картоне, в карманчиках лежали марки.

— Только ты не перепутай их, а то папа будет ругаться. Он эти марки собирает всю жизнь, с девятилетнего возраста.

— А у нас в классе один мальчик, Гошка Сапегин, — сказал Саша, — тоже собирает марки. И даже меняется.

— Как это — меняется? — не поняла Маринка.

— Очень просто, — сказал Саша. — Он отдает, например, твоему папе лишние марки, а твой папа ему свои лишние марки.

— А у моего папы нет лишних марок, — сказала Маринка.

Саша подумал, что, пожалуй, Маринка не даст ему две марки для Гошки, и представил себе, как Гошка завтра будет кричать на него на весь класс: «Врунишка, хвастунишка!»

На каждом листе было написано название страны, но Саше трудно было прочесть эти названия. Он просто ворошил марки: на них были портреты каких-то людей, какие-то дома, деревья, звери, церкви… Их здесь было так много, и Саша подумал, что Маринкин папа совсем не обеднеет, если отдаст ему две марки для этого ненасытного, кровожадного Гошки.

— Ну, насмотрелся? — спросила Маринка.

Ей хотелось побыстрее убрать альбом в стол, потому что папа никому ни под каким видом не позволял брать альбом с марками без его разрешения. И Маринка впервые его сама держала в руках, и сделала она это только ради Саши.

— Сейчас, — ответил Саша и покосился на Маринку. Нет, и просить не стоит, все равно не даст.

Он уже хотел отложить альбом, но тут позвонили в дверь, и Маринка побежала открывать. А Саша вдруг сделал нечто странное, нечто ужасно необыкновенное, нечто такое, что нельзя никому делать ни при каких условиях: он вытащил из марочного карманчика две маленькие старенькие марки (нет, он не взял большие, хорошие марки) и быстро положил их в карман. При этом у него сильно-сильно заколотилось сердце.

Тут же вернулась Маринка. Саша уже стоял в другом конце комнаты. Маринка взяла альбом и сунула обратно в стол. Саша решил ей сказать что-нибудь веселое и беззаботное, хотелось ему притвориться, но вдруг у него пропал голос. Он постоял немного и прохрипел:

— Я пойду.

— Посиди еще немного. Давай поиграем в «дочки-матери». Ты будешь мой сын, а я буду готовить тебе обед.

Но Саша не стал играть и ушел домой.

Дома он вытащил марки из кармана, разгладил их и положил в дневник.

Нельзя сказать, что Саша чувствовал себя спокойно. Нет, совсем не так. Во-первых, ему совсем не хотелось есть, во-вторых, когда он делал уроки, то поставил две большие кляксы.

Бабушка уже два раза говорила ему, чтобы он шел гулять во двор, но он отказывался.

И вдруг, когда Саша так сидел, раздался звонок в дверь. Он по привычке прислушался, кто пришел. И когда он услышал голос Маринкиного папы, им овладел дикий страх, он судорожно схватил дневник и сунул его под тахту.

— Евдокия Фроловна, — сказал Маринкин папа, — вы меня ради бога извините, но произошла какая-то странная история: пропали мои две самые ценные марки. Вы понимаете, каждой марке по сто двадцать лет. Я за ними гонялся с детства.

— Вы уж простите меня, но я марки не собираю, — сказала бабушка.

— Извините, извините, я волнуюсь и говорю непонятно. Да, в конце концов, дело даже не в марках, а в факте…

— В каком факте? — спросила бабушка.

— В факте пропажи.

— В факте пропажи?

— Ну да. Возможно, он взял их по глупости. Ну, знаете, как ребята, не отдавая отчета в своем поступке. Он ведь не понимает, какая это ценность.

— А я тут при чем? — не поняла бабушка.

— Их мог взять только Саша, — ответил Маринкин папа. — Он сегодня был у нас, попросил у Маринки посмотреть мой альбом… И вот результат: нет двух самых ценных марок.

В следующую секунду Маринкин папа и бабушка появились перед Сашей. Они стояли рядом, безмолвные, как статуи.

Саша поднял на них глаза и, стараясь говорить как можно громче, сказал:

— Я не брал марок. Честное слово, я не брал никаких марок.

Может быть, сейчас он даже сознался бы, отдал бы эти марки, но он просто боялся сознаться.

— Саша, — сказал Маринкин папа. Он смотрел на Сашу сверху вниз, и Саше казалось, что он сейчас клюнет его носом в самую макушку. — Я понимаю, ты просто не подумал, тебе ничего не будет, я тебя заранее прощаю, только отдай мне марки.

— Я не брал марок, — снова сказал Саша и даже более уверенно.

Маринкин папа снова клюнул носом. Только теперь Саше показалось, что он просто готов заплакать и совсем не собирается клевать его в макушку.

— Ну, хочешь, я тебе дам за эти две марки пять марок: одну новую, например, марку республики Танганьики, Великобританию, Канаду, Ирак и любую страну по твоему выбору… Ну ладно, я тебе дам десять любых марок.

— Честное слово, я ничего у вас не брал, — сказал Саша. Ему стало как-то полегче, он понял, что никто не докажет, что именно он взял эти марки.

— Саша у нас никогда не врет, — сказала бабушка.

Маринкин папа снова жалобно клюнул носом и сказал:

— Значит, это все же сделала она, ну, я ей сейчас покажу!

Он выскочил из комнаты размашистым шагом, и Саша представил себе, как он бежит по лестнице, прыгая сразу через пять, нет, через десять ступенек, как он врывается домой и начинает страшным голосом кричать на Маринку и клевать ее своим длинным птичьим носом.

— Саша, — сказала бабушка, — а может, ты все же взял марки?

— Ничего я не брал, — сказал Саша. — И чего вы ко мне все пристали? — Он немного помолчал. — Бабушка, а что он сейчас сделает Маринке?

— Не знаю, — ответила бабушка. — Всякие бывают отцы. Один покричит и успокоится, а другой перестанет разговаривать. Не будет ее замечать, точно она для него не существует: в общем, будет прорабатывать ее своим молчанием и презрением. А другой, может быть, и накажет ремешком.

Бабушка вышла из комнаты. Саша тяжело вздохнул. Он сидел на тахте, под которой лежал его дневник с двумя марками. Ох эти проклятые две марки!

У Саши сами собой потекли слезы и закапали на пол. Они падали на чистый, аккуратно натертый паркетный пол, и на полу появились светленькие точечки от Сашиных слез. И тут вернулась бабушка. Она посмотрела на Сашу и сразу все поняла.

Бабушка так сильно побледнела, точно случилось какое-то большее-большое несчастье. Она подбежала к телефону, дрожащими руками набрала номер телефона и закричала в трубку маме: «Немедленно приходи домой!» Мама, видно, что-то спросила бабушку, и та ответила: «Жив, но немедленно приходи домой». Она повесила трубку и заметалась по комнате. Она металась по комнате до тех пор, пока не влетела мама.