Вольно или невольно воспитательница, подсказала им выход – одна слева, другая справа. Между собой они держали вооружённый нейтралитет, чтобы снова не нарываться на наказание, но иногда их выдержка давала сбой и драки, хоть и редко, всё-таки случались. Зато счастью одной не было предела, если другая заболевала и не являлась в садик. В таком случае здоровой счастливице я доставалась целиком. Ну, а всякие простуды в детском саду не редкость.
Отдельная детсадовская тема – мальчики. Случалось, кто-нибудь из мальчишек начинал задирать девочек, но особых драчунов у нас в группе не было. Мне нравился Денис Фоменко, сын воспитательницы Елизаветы Геннадьевны, кудрявый блондинчик. А Денису нравилась Аня Гольцова. Так как на меня он не обращал никакого внимания, а дружил с Аней, я немедленно записала Аню в красавицы и стала исподтишка за ней наблюдать, пытаясь понять, в чём же секрет её привлекательности.
Разглядывала и размышляла. Красивые глаза? Нет. Вполне обычные, у меня не хуже. Волосы? Тоже нет. Улыбка? Ну может быть… Два верхних зуба у Ани были значительно крупнее других и слегка выдавались вперёд, из-за чего создавалось впечатление, что она всё время прикусывает ими нижнюю губу. Словом, типичные кроличьи зубки.
Ничем другим Аня больше не выделялась, и я решила, что именно в этом заключается секрет её привлекательности для Дениса. И решила тем же способом обратить на себя его внимание. Стала старательно выпячивать свои верхние зубы и прикусывать нижнюю губу. А так как у меня-то зубы были нормальных размеров, эта улыбка красавицы давалась мне с превеликим трудом. Но я очень старалась. Почти на всех фотографиях трёх-четырёх лет у меня старательно прикушена нижняя губа.
Но все мои старания не производили на Дениса никакого впечатления, со временем я смирилась и стала дружить с Лёнькой Груздевым. Он частенько словно ненароком оказывался рядом со мной, разнимал моих заклятых подружек в драках, помогал мне застёгивать сандалии и заступался за меня, если кто-то из мальчишек начинал задирать.
Во время тихого часа ни мне, ни Лёньке спать не хотелось. Пока воспитательница за нами наблюдала, мы оба старательно делали вид, что спим. Но стоило ей отойти и заняться своими делами, как мы тут же начинали целоваться. Когда же уставали тянуться друг к другу губами с раскладушки до раскладушки, то просто держались за руки, краем глаза следя за дверью, чтобы успеть расцепить руки, если вдруг войдёт воспитательница.
Летом нашу группу отправили на детскую дачу «Мишутка» за Междуреченском. С детским садом я худо-бедно смирилась: Лёнька, подружки – и вечером мама забирала домой. А на даче предстояло прожить месяц. Я не очень хорошо представляла себе, сколько это, поняла только одно – вечером меня забирать домой не будут. А маму с папой я увижу только на выходных, в родительский день.
Но несмотря на мои протесты, меня всё-таки отправили на дачу. Ехали мы часа два, и дорога принесла дополнительные мучения: меня буквально минут через двадцать начало ужасно тошнить от бензиновой вони и бесконечной тряски на загородной дороге. И тошнило не меня одну, почти половину группы. В результате этого водителю приходилось постоянно останавливаться, а воспитательницы выводили тошнотиков на свежий воздух минут на десять подышать и протошнить.
Смирившись с неизбежностью дачной жизни, я старалась не думать о доме и понапрасну не реветь. А были такие дети, кто рыдал всю первую неделю чуть ли не постоянно. Меня же немного утешило то, что на даче был телевизор и два раза в день нам разрешали смотреть мультики. Почти как дома.
На прогулке мы ловили улиток, наблюдали, как смешно они высовывают рожки и ползут по руке, оставляя на ладони мокрый и липкий след. Разглядывали их спиралькой закрученные раковинки. Ну и как все советские дети, жевали смолу с сосен, лезли в муравейники, ловили ёжиков и поили их молоком с разрешения воспитателей.
Тоскливо становилось только вечером, перед сном, когда все дети уже лежали в кроватях, а в окнах отсвечивал закат. Даже с Лёнькой целоваться надоело, и просто хотелось домой. Но реветь я не решалась. Тех, кто рыдал, воспитательницы называли плаксами и велели перестать «уросить». Мне это слово казалось ужасно неприличным, и я никак не хотела услышать его в свой адрес. Поэтому если и плакала, то только перед сном, в подушку, чтобы никто не слышал.
Но всё рано или поздно заканчивается, кончился и мой месяц заключения. Остаток лета я почти всё время проводила у бабушки с дедушкой, которые жили недалеко от нас, в частном доме на горе. В детстве гора была очень крутой, а со временем от дождей сильно размылась, сползла и дом оказался уже в самом низу горы.
Дом был не очень большой: веранда, сени, кладовка с лестницей на чердак, кухня, подпол, две комнатки и посередине зал с четырьмя окошками. Во дворе – собака. Собаки периодически умирали, появлялась следующая, но всех называли Тайга.
Одну из них, чёрную, я очень любила и делилась с ней игрушками, когда взрослые не видели. Тайга принимала их с благодарностью и радостно грызла. Мне же за это регулярно влетало, стоило бабушке обнаружить у Тайги в будке очередную изгрызанную куклу.
После мамы с папой деда я любила больше всего. Когда бабушка начинала кричать и ругаться на него, мне становилось деда ужасно жалко, так как он в препирательства с бабушкой никогда не вступал и отмалчивался на все её обвинения. По малолетству я совершенно не понимала, чем бабушка недовольна и насколько справедливы её претензии. Просто услышав, что она снова ругается, я молча подбегала к деду, залезала на колени и принималась его обнимать, стараясь таким способом защитить и утешить. Дед также молча меня обнимал.
Чувствуя, что и меня в ответ любят не меньше, я нахально пользовалась этим и регулярно просилась к деду «на ручки». Дед, в отличие от родителей, никогда мне в этом не отказывал и ездила я на нём до шести своих лет, особенно зимой, мотивируя свою просьбу тем, что сама я идти не могу, «у меня валенки кружатся».
С мамой такой финт давно не проходил, на моё нытьё она резко отвечала:
– Иди давай, а то портфелем огрею, чтобы валенки не кружились!
Мне стало интересно:
– Как это: портфелем огреешь? У тебя, что, портфель разве горячий?
Мама засмеялась:
– Будет горячий, если не перестанешь капризничать.
Летом я часто ковырялась в огороде, устраивая кукольные клумбы из тех немногих цветов, которые бабушка разрешала сорвать, щипала щавель, ковыряла подсолнухи, просила деда нарвать черёмуху.
Олеся у бабушки оставаться с ночёвкой отказывалась, так что большую часть времени я играла одна.
Исключения составляли выходные. В субботу всегда приезжали гости: все четверо бабушкиных сыновей с жёнами и детьми. Поначалу нас было трое – я, Олеся и Настя, наша двоюродная сестра.
Взрослые парились в бане, помогали в огороде, все вместе лепили пельмени, а мы начинали бегать от входной двери до большого стола в конце комнаты.
Когда взрослым надоедала наша беготня и то, что мы путаемся под ногами, кто-нибудь на нас прикрикивал, после чего мы все втроём залезали под стол и начинали играть там. Не знаю, как девчонкам, а мне очень нравилось выглядывать из-под бахромы скатерти или плести из неё косички. Правда, цвет на мой взгляд у скатерти довольно противный – на жёлтом фоне чёрные цветы. А если перевернуть на другую сторону, то получались на чёрном фоне жёлтые цветы. Гадость противная. Хорошо хоть бахрома вся жёлтая, однотонная, почти золотистая.
Иногда удавалось выпросить у бабушки аптекарские весы в коробочке с настоящими гирьками и мы начинали играть в магазин. Вместо денег у нас были пуговицы, а товаром становилось всё, что помещалось на крохотную чашу весов.
Если же намечались пельмени, то мы втроём обязательно лезли помогать. Пельмени у нас, конечно, получались не очень красивые, но мы старались, как могли. Когда нам надоедало сидеть на одном месте, мы выпрашивали кругляшки теста и неслись на кухню запечь их на печке. Лепёшки быстро поджаривались, мы их грызли тут же на месте, а потом шли угощать ими взрослых.
