Но я не об этом. Пока мы с Олесей были маленькие, мама нас учила стишкам и считалкам на немецком языке, счёту. Считать до десяти по-немецки мы научились раньше, чем на русском. Потом всё это прекратилось. Когда я выросла я стала маму об этом расспрашивать. И она рассказала, что в их семье до её пятнадцати лет, пока жива была её бабушка, разговаривали только на немецком.

Я спросила:

Как же ты могла забыть родной язык? Как ты могла позволить, чтобы мы, твои дети, не выросли двуязычными?! Ведь это надо было хранить и беречь!

Мама очень смутилась.

Нет. Мне, наоборот, очень хотелось всё это забыть.

Но почему?! Как можно этим пренебречь?!

Тебе легко сейчас говорить! А нас всю жизнь обзывали фашистами! И даже твоя бабушка, папина мама, так меня называет!

Как?! Бабушка?!

Да.

Я немного подумала, но потом решительно заявила:

– Нет! Всё равно, родной язык нельзя забывать! Несмотря ни на что! Нельзя предавать своих предков! Мы ДОЛЖНЫ были знать немецкий и свободно на нём говорить! Мама, ты была не права!

Маминых родителей звали Иоханес и Клементина. А в паспортах, полученных при Советской власти, были они записаны, как Иван и Нина. Очень остроумно. Не понимаю, почему они на это согласились. Или важно было ничем не выделяться?

Дед рано умер. Мне было год и три месяца. Осталась только одна фотография, где он держит меня на руках. И мне кажется, что я это помню. Но это уж совсем невероятно. Такого просто не может быть. Это просто из-за фотографии мне так кажется. Мама говорит, что он меня очень любил.

А баба Нина была обычной бабушкой. Ласковая, улыбчивая. Приходила в гости по воскресеньям, угощала нас с Олеськой конфетами. Иногда мы с мамой ходили к ней в гости. Она жила в Центральном районе, в девятиэтажке на первом этаже. Пока они с мамой разговаривали на кухне, я слонялась по квартире и от нечего делать, подслушивала за углом коридора. Мне всегда были интересны взрослые разговоры.

Как-то раз я услышала, как мама что-то про меня рассказала. Ничего тайного не было сказано, но, подслушав это, я ужасно обиделась на маму и подумала: «Теперь я тоже буду всё про тебя рассказывать!». И тут же поняла, что некому мне про маму рассказывать, да и нечего. От осознания этого стало ещё обиднее.

***

Мама лежала на диване и читала. Я слонялась по комнате из угла в угол, не зная, чем себя занять. В игрушки играть не хотелось, надоело. Может, что-нибудь нарисовать?

Я подошла к маме и попросила:

– Дай, пожалуйста, тетрадку.

– Зачем тебе тетрадка?

– Порисовать хочу.

– Целую тетрадь не дам, – отказала мама. – Могу дать один листок.

– Листок не надо. – Я надулась и отошла.

Снова начала бродить по комнате. Ну зачем мне один листок? Я его быстро изрисую и что дальше? Снова просить? Ну как мама не понимает, что рисовать мне нужно много! Во время такого моего размышления обида созрела окончательно и потребовала выхода. Не долго думая, я подошла к маме и шлёпнула её рукой. Мама так и подскочила:

– Это что ещё за фокусы?! Ты почему дерёшься?!

– Это тебе за то, что ты мне тетрадку не дала!!!

– Я тебе дам – тетрадку! Драться она ещё будет! – Мама меня шлёпнула пониже спины и за руку выставила в тёмный коридор. – Будешь наказана! Стой здесь, в тёмном коридоре и думай о своём поведении! И не смей уходить к соседям! Ещё больше накажу!

И захлопнула дверь перед моим носом. В коридоре было темно и скучно. Двери у всех соседей плотно закрыты. Даже непонятно, есть ли кто дома. Ну что делать? Посопев носом минут пятнадцать, я начала тихонько скрестись в дверь. Мама не реагировала. Может, не слышит? Сильного раскаяния я не чувствовала: ведь мне действительно не дали тетрадку! Конечно, драться не хорошо, а уж маму бить тем более. Попросить прощения? В коридоре ну совсем нечего делать! Я снова слегка поскребла дверь и рискнула её чуть приоткрыть и прошептать:

– Мама, мааам, я больше так не бу-уду. Прости меня, пожалуйста.

– Ладно уж, заходи. Ты всё поняла?

Я зашла в комнату.

– Всё. – Я опустила голову. Вот сейчас, глядя на маму, мне на самом деле стало стыдно. Ведь я же её так люблю! Как я могла ударить маму из-за какой-то тетрадки? Да и рисовать уже расхотелось совершенно. Настроение испорчено вконец.

– Что ты поняла? – уточнила мама.

– Что маму бить нельзя.

– Молодец. И запомни это на всю жизнь. Ясно? – Я кивнула. – Можешь идти играть. Но никаких тебе тетрадок!

Спали мы почему-то по двое. Олеська с мамой, я с папой. Над нашей с папой кроватью висела самодельная полка на толстых цепочках. В первый же вечер, как только папа её повесил и расставил на ней книги, мама выразила сомнение, что полка не удержится на стене, книги тяжёлые. Папа её заверил, что всё в порядке, полка выдержит. Как только мы легли спать, папа включил ночник, чтобы немного почитать перед сном. И… мама оказалась права: полка рухнула прямо папе на голову! Папа, ругаясь, подскочил на кровати, мама хохотала:

– Я же говорила, что упадёт. Так тебе и надо! Сам вешал – сам получил по голове.

Папа, продолжая ругаться, сгрёб книги с кровати и пробурчал, что завтра он полку перевесит. Перевесил. С того дня полка падала ему на голову чуть ли не через день, и всегда строго перед сном. Ну не желала она висеть над кроватью!

Когда на ночь выключали в комнате свет, я всё равно долго не могла уснуть. Ночь для меня превращалась в наказание. Нет, сначала было хорошо: за окном звенели редкие трамваи, их тени медленно ползли по потолку, где-то внизу маячил голубой холодный фонарь, чуть подсвечивая комнату. Казалось, вот-вот засну. Уже все спят, и родители, и сестра.

Но тут сон внезапно слетал, глаза распахивались и просто не желали закрываться. И ночь длилась бесконечно. И я лежу, лежу, лежу… И ни конца, ни края ночному мраку, кажется, что утро никогда не наступит. И скучно лежать, и ничего с этим не поделаешь. И ворочаться уже надоело. А за окном всё темно, и всё ночь.

***

В три года у меня на шее вспухла противная больнючая шишка. Мама сразу потащила меня в детскую поликлинику. Заподозрили «свинку», паротит, назначили физиолечение – прогревание. Несколько дней мы добросовестно ходили лечиться. А потом мне стало совсем плохо. Шишка стала вдвое больше и болела, не переставая. Я не могла теперь спать совсем. И не давала уснуть и родителям своим постоянным хныканьем. Я плакала и просила, чтобы мама сидела рядом и гладила противную шишку. Казалось, от прикосновения её руки становится хоть немного легче, иногда даже получалось задремать на несколько минут.

В одну из ночей я проснулась от прикосновения другой руки, не маминой. Я испуганно распахнула глаза и увидела в свете ночника сидящего рядом папу. Я начала ныть:

– Позови маму, пусть она погладит.

– Мама устала, ей надо хоть немного поспать. Я пока посижу с тобой вместо неё, – шёпотом успокаивал папа.

– Нееет, – продолжала я хныкать, – у тебя руки грубые, у мамы лучше.

Рука у папы в самом деле была более жёсткая и облегчения не приносила. Но эту ночь я запомнила на всю жизнь. Вспоминала и понимала, чувствовала, что папа тоже меня любит.

Противную шишку через неделю вырезали. Мы с мамой и маленькой Олеськой долго ехали на трамвае. И я, и Олеська беспрестанно ныли. Я от боли, а Олеська за компанию. Врач осторожно осмотрел меня, сказал, что это не паротит и греть нельзя было ни в коем случае. Что это такое – неизвестно, но надо срочно оперировать. Сегодня, сейчас. У меня даже не было сил испугаться, настолько меня измучили боль и температура, и бессонные ночи.

– Когда она ела в последний раз? – спросил врач у мамы.

– Дома перед выходом покормила.

– Зря. Перед наркозом нельзя есть два часа. Так что, идите, погуляйте где-нибудь, а через два часа приходите.

Через два часа мы вернулись. Медсестра меня раздела, завернула в простыню и унесла. Больше я ничего не помнила, а когда очнулась, противной шишки на шее уже не было и было почти не больно.