Барсуков принялся быстро натягивать на себя гимнастерку, галифе, сапоги. Сапоги были узкие и никак не хотели налезать на ноги.

— Мне нужно в часть! — крикнул он с порога Леночке и распахнул дверь.

В это время страшный взрыв потряс весь дом. Посыпалась с потолка штукатурка, зазвенели выбитые стекла.

— Это война! — крикнула Леночка.

— Сейчас же иди в бомбоубежище! — приказал ей Петр и со всех ног бросился бежать к штабу, над которым уже полыхал огонь.

«Это война, это война», — лихорадочно думал Петр, сжимая рукоятку пистолета. Высоко в небе гудели чужие, не видимые с земли самолеты да била из-за реки тяжелая артиллерия.

Около казармы метались командиры, собирая бойцов.

— К берегу! К берегу! — кричал осипшим голосом командир батальона капитан Шубин и зачем-то стрелял в воздух из своего маленького пистолета. В грохоте разрывов его выстрелов не было слышно.

Вдоль реки были вырыты окопы. Бойцы прыгали в них, занимали оборону. Барсуков лихорадочно смотрел на противоположный берег. В предутреннем тумане там сосредоточивались для удара тяжелые танки. Было слышно, как рычат их моторы.

«Будут наводить переправу», — подумал лейтенант и приказал:

— Приготовиться к бою!

О жене он вспомнил лишь тогда, когда сделал первый выстрел по врагу.

А Леночка в это время в одном легком халатике, накинутом на ночную сорочку, в комнатных шлепанцах на босу ногу, вместе с толпой бежала по пылающей улице городка. Языки пламени вырывались из окон, плясали над крышами. Гудело небо, стонала земля.

Шлепанцы слетели с ног, но Леночка не заметила этого. Она бежала вместе со всеми по булыжникам мостовой, падала и снова вставала.

Люди бежали к вокзалу, чтобы втиснуться там в вагоны и вырваться из этого ада. Но было уже поздно. На железнодорожных путях зияли огромные воронки, высокими кострами пылали вагоны. Словно тяжелораненые звери, с ревом метались среди пламени и дыма паровозы.

Обезумевшая толпа снова ринулась в город. Люди бросали ненужные узлы и чемоданы, кричали, плакали, ругались… Женщины крепко прижимали к груди детишек, уставших от плача.

Плыл дымный рассвет. Хорошо были видны тяжелые бомбардировщики, кружащиеся над огненной чашей города. Они разворачивались и, стремительно пикируя вниз, освобождались от бомб. Перейдя на бреющий полет, строчили из пулеметов. Люди на мостовой падали и не поднимались больше. Леночка с ужасом смотрела на все это.

Где-то рядом завыл мотор. Леночка оглянулась и не успела даже крикнуть от страха. Что-то горячее, острое, как игла, пронзило ей грудь, бросило на булыжники мостовой. Она только успела с сожалением подумать о том, что не сказала Петру о сыне, и инстинктивно прикрыла руками живот.

Из-за кромки соснового бора медленно выползло яркое летнее солнце и принялось нещадно обстреливать тонкими лучами покрытую утренней росой землю. Росинки задрожали, заискрились на стебельках трав всеми цветами радуги. Зашевелила мокрыми усиками начинающая созревать пшеница.

Словно приветствуя восход солнца, зазвенели над полями жаворонки.

Семен Ткачук встал в это июньское утро раньше обычного. Нужно было скосить траву на делянке возле соснового бора.

Наспех умывшись под глиняным рукомойником, Семен отбил косу на стальной бабке, провел по ней несколько раз мокрым бруском. Потрогав лезвие ногтем большого пальца, удовлетворенно причмокнул губами.

Услышав звон косы, из хаты выбежал сынишка Семена — десятилетний Грицко.

— Тату, и я с тобой пойду, — начал проситься он, потирая кулаками заспанные глаза.

— Спать тебе еще надо! — прикрикнул отец, но мальчишка не унимался.

— Хорошо. Только не хнычь да поесть собери что-нибудь.

Грицко мигом юркнул в хату. Вернулся оттуда с большим куском сала и краюхой хлеба. Сунув их отцу, сбегал в огород, нащипал с грядки зеленого сочного лука.

Семен бережно завернул все это в старенькое вафельное полотенце.

— Пошли, — сказал он сыну и перекинул через плечо косу.

Дорога к сосновому бору шла полем. Грицко бежал впереди, поднимая босыми ногами клубы густой желтой пыли, а Семен то и дело останавливался, трогал пшеничные колосья.

«Скоро убирать можно будет», — думал он, разжевывая сладкие, еще несозревшие зерна.

Большая семья у Семена Ткачука. Трое детишек один другого меньше. Самый старший — Грицко, помощник отцовский. Вон как на работу торопится, аж пыль столбам стоит.

Вдоль бора росла, вперемежку с цветами высокая трава.

Кое-кто из мужиков уже успел окосить свои делянки. Скошенная трава сохла под солнцем. От нее пахло дурманящим ароматом мяты, клевера, ромашки, мышиного горошка…

У Семена закружилась голова от этого запаха. Присев под высоченную сосну, он достал из кармана кисет с самосадом, закурил. Горький дымок, выпущенный из ноздрей, заклубился в прокуренных усах.

А мальчишке не сиделось на месте. Он кувыркался в росистой траве, бегал за бабочками. Из-под его ног неожиданно выпорхнула перепелка. Хлопнув крыльями, она опустилась неподалеку.

— Тату, тату! — закричал Грицко. — Иди сюда, я гнездо нашел.

Семен подошел к сыну и раздвинул траву у его ног. В гнезде копошились еще голенькие птенцы. Они жалобно пищали, раскрывая клювы, окаймленные желтой пленкой. Рядом с гнездом валялась серая яичная скорлупа.

«Недавно вывела», — подумал Семен, прикрывая гнездо травой.

— Давай их домой возьмем, — предложил Грицко и потянулся к птенцам.

Отец, сердито посмотрев на него, спросил:

— Тебе их не жаль?

— А чего их жалеть, — засмеялся Грицко и снова потянулся к гнезду.

— Мы сейчас вот что сделаем, — проговорил Семен и в раздумье посмотрел вокруг.

Увидев куст жимолости, растущий посреди буйной травы, он осторожно взял гнездо с птенцами. Раздвинув траву под кустом, Семен ударом каблука сделал в сырой земле вмятину и осторожно опустил в нее гнездо. Птенцы продолжали пищать.

— Идем отсюда, — сказал он сыну и пошел прочь от куста. — Только не подходи к ним больше, мать сама их найдет.

— Ладно, — нехотя согласился Грицко.

Затоптав окурок, Семен снял косу с сучка сосны, поплевал на ладони и, широко размахнувшись, опустил острую литовку в разнотравье. Скошенная трава покорно легла к его ногам.

— Вжик-вжик, — пела коса.

Грицко с интересом наблюдал за работой отца. Оказывается, это совсем просто — косить траву.

— Тату, дай я попробую, — попросил мальчишка.

Отец повернулся. Тяжело дыша, стоял он опершись подбородком на косовище.

— Дай я попробую, — еще раз попросил Грицко.

— Ну что ж, попробуй, — улыбнулся отец и показал, как правильно держать косу.

Мальчишка крепко вцепился в деревянную дужку, пристроенную на середине косовища, и взмахнул косой, во всем стараясь подражать отцу. При первом же взмахе коса клюнула носком в землю и не двинулась с места.

— Вот так надо, — подсказал отец, поправляя косу в руках сына, — пятку к земле прижимай.

С помощью отца Грицко скосил первую полоску. Получилась она неровной. Местами трава была скошена под самый корень, а местами торчала высокой колючей щетиной.

— Ничего, научишься, — успокаивал отец.

Солнце уже стояло высоко.

— Может быть, пообедаем? — спросил Грицко.

— Можно и поесть, — согласился отец. — Мы с тобой сегодня славно поработали. Без тебя я, наверно, не справился бы.

Грицко гордо выпятил грудь и с напускной важностью ответил:

— Конечно, одному трудно.

Отец довольно улыбнулся в усы. Растет хлопец, ничего не скажешь.

Обедали под сосной. Грицко за обе щеки уминал черный хлеб с салом, стараясь не отстать от отца. Наевшись, он повалился в траву и, посматривая в голубое небо, мечтательно, как взрослый, произнес:

— Теперь Зорьке на всю зиму сена хватит.

— Хватит, сынок, хватит, — так же мечтательно отозвался Семен и лег рядом с сыном.

Над ними плыли причудливые облака.

В село они вернулись в полдень. На околице Семена ошеломило страшное слово: