— Ох ты, мастер, мастер, — вздыхала мама, отсчитывая деньги. — За такую цену десяток печурок купить можно.

Ася посмотрела ему вслед и посмеялась:

— Печурка-то на него похожа. Смотри. Такая же кривоногая.

Вот так и получила печурка свое имя. Она беда и она же выручка. И ничего тут не поделаешь.

Рассказав все это, Ася заторопилась.

— Сейчас «Кузьку» распалим, и нам будет хорошо.

И в самом деле им стало хорошо. Печурка, разгораясь, весело потрескивала и постукивала жестяными трубами, стенки ее розово зарделись в темноте, и от них заструилось по всей комнате нежное тепло.

Ася бережно подкладывала мелкие дровишки так, чтобы они веселее горели и давали больше тепла и света. И ее лицо, освещенное дрожащим огнем, тоже казалось нежно рдеющим в полумраке. Она очень пристально смотрела на огонь и негромко говорила:

— Ты когда-нибудь думаешь, как будет? Ну вот, кончится война, и всего у нас будет вдоволь. И мы будем делать все, что захотим.

Она в своем стареньком красном свитере, вся позолоченная огнем, сидела тихо, и большие глаза ее были задумчивы, словно она прислушивалась к своим мечтам о будущей жизни. А на алой стене за ее спиной покачивалась и вздрагивала черная тень.

— А потом… — Она восторженно вздохнула. — Ты сделаешься знаменитым музыкантом. Самым знаменитым! И ты проедешь все города и страны. И, наверное, все забудешь, что мы переживали…

— Нет, — ответил Сеня, — я не забуду.

— Правда?

— Конечно. Как я могу забыть? Ведь мы всегда будем вместе. Хорошо?

Ася выпрямилась на своей скамеечке, забросила косы за спину таким широким взмахом, словно это и не косы, а крылья. Строго спросила:

— Ты так хочешь?

— Да! А ты?

— Я? Очень.

— И я очень. Ты хорошая.

— Ты тоже самый лучший из мальчиков.

— Ты меня совсем не знаешь.

— Знаю. С самого первого вечера, когда ты играл. Ты будешь знаменитый музыкант.

— А если не буду?

— Будешь. У тебя талант. Это говорят все.

— А может быть, все ошибаются?

— Как же все? Так не бывает, — убежденно проговорила Ася. Помолчала и, глядя на огонь, спросила: — А знаешь, кем я буду?

— Знаю — балериной.

— Нет, не угадал.

— Значит, актрисой. Все девчонки об этом только и мечтают.

— А вот и не все…

Тут в разговор вмешался «Кузька Конский»: он щелкнул своим огненным языком и выплюнул золотой уголек, прямо к Асиным ногам. Она ловко подхватила уголек, бросила обратно в огненную пасть, но ладонь все-таки обожгла. Подула на обожженное место и, разглядывая его, сообщила:

— Я буду врачом.

— Обожглась и решила.

— Нет, правда. Это я давно уже решила. Когда ты показывал альбом. И потом, когда все узнала про твою маму, тоже решила, что буду всегда, как она. И с парашютом выучусь прыгать. И всегда буду с тобой, как она. Ты ведь тоже так хочешь?

Она посмотрела на свою ладонь. Он спросил:

— Болит?

— Так, немножко. Какая же это боль.

— Покажи.

Она послушно протянула руку. На тонкой ладошке едва заметное розовое пятнышко. Сеня подул на него и, совсем неожиданно для себя, как будто это была мамина ладонь, поцеловал пятнышко. Ему сейчас же сделалось очень жарко, но Ася не отдернула руки, спросила:

— Полечил?

— Да.

— Вот мне и хорошо.

— Это, я когда был маленький, мама так меня лечила.

— А я-то не маленькая.

— Ну и не большая. Ты только все знаешь, как большая.

— Да. Как промокашка. Я тебе говорила.

— Говорила. У тебя веснушки на носу.

Ася счастливо рассмеялась.

— Ну и что?

— И на щеках около носа. А раньше я и не замечал.

— Ты и не мог заметить. Они у меня появляются только весной.

— А что, уже весна?

— Да. Апрель.

Дрова догорали, белые вспышки пламени то вспыхивали, то гасли. Сеня закрыл глаза, но и сквозь веки проникали огненные вспышки, как красные молнии в черном небе. И тишина. «Кузька Конский» притих и только изредка пощелкивал остывающими трубами. И Ася притихла.

— Где отец?

— Уехал.

— Врешь. Все я знаю.

— Ох! Какой ты!

— К черту! — Он сбросил одеяло и поднялся.

Ася вскочила. В темноте сверкнули ее глаза и зубы.

— Сейчас же ложись, пока я с тобой по-хорошему!

Смешно — что она может? Девчонка. Ну, что она может!

Но он уже устал бунтовать и покорился. Укрывшись одеялом, он произнес бредовым голосом:

— Я знаю, у него было больное сердце. Вот и получилось…

Ася подумала, что он и в самом деле все знает, наверное, как-нибудь подслушал. Всякие тут происходили разговоры. Она растерянно подтвердила:

— Да. В тот же вечер.

В те редкие минуты, когда он приходил в сознание, его посещала детская надежда на то, что все происходящее — только сон. Бред больного. Ночной кошмар. Вот сейчас он откроет глаза и увидит, как сверкает на стене ослепительное отражение окна и, улыбнувшись, вздохнет: сон. Так он думал до этого вечера. Надежда расползлась, как серый туман, и он понял: прошла пора детских снов и детских пробуждений. Правда жизни, которую и правдой-то не всегда назовешь, оказалась перед ним.

Ворчливым голосом няньки Ася проговорила:

— Вот и опять лихорадит. Знала бы — не сказала.

— Ничего, — ответил он, сжимаясь под одеялом, чтобы унять противную дрожь, — ничего. Ты не бойся…

Ему хотелось сказать ей, как он устал томиться от неизвестности и что совсем не в том состоит забота и любовь, чтобы оберегать друг друга от ушибов и закутывать в одеяла. Не только в том. А в чем — он сейчас еще не знал. Да у него и сил не было на такой большой разговор. Но Ася и так все поняла.

— Я и не боюсь. Ничего я не боюсь, и ты это знаешь. А тебе я во всем верю. Ты спи. Я тоже лягу, пока не ушло тепло.

Тепло стоило дорого, его надо было беречь: не прозевать закрыть трубу, чтобы «Кузька Конский» не высвистал весь жар; да не полениться поплотней завесить окна и дверь; да набросать к порогу пестрых тряпочных дорожек; самое главное — поскорей забраться в постель и с головой укутаться одеялом. Вот тогда будет по-настоящему тепло. По крайней мере, до рассвета. Тепло надо, надо беречь.

Геннадий Солодников

ПАДАЕТ СНЕГ

лухую тишину и острую грусть приносит первый снег. После разноцветья ранней осени кругом долго стоит забивающая остатки блеклой зелени чернота. Придет зима, все будет выбелено, упрятано, сглажено. А сейчас весь мир кажется сотканным, как бедный половик-заскребыш, только из черного и белого. Рядом с белым черное стало еще темнее и гуще. Снег припорошил землю скудно, лишь очертил борозды на полях, обнажил щели на крышах, еще больше выпятил на дорогах колеи и колдобины.

Пал на землю первый снег, и теперь отовсюду веет пустотой, неприбранностью, печалью.

Как давно это было… По такому вот осеннему кочковатому проселку возвращался когда-то Никифор, молодой, сильный. Довольный удачной сделкой, он вел домой с дальнего базара корову. На последней ночевке застал его снег-перволёток. Он как-то вдруг, разом напомнил о времени, о тех неделях, что Никифор не был дома. Затосковал мужик, ночь тянулась долгая, рваная. Совсем близко родная деревня — один дневной переход. А там — жена, Настасья, Настенька. Вот-вот родить должна.

Добрался он далеко за полдень, к вечеру. Распахнул ворота, загнал корову в стойло, бросил навильник сена. Не торопясь все, с расстановочкой, только дрожь в руках никак унять не мог. Неспроста, знать, в деревню прошел задами: боялся, что соседи задержат разговорами о покупке.

Удивился, когда на крыльцо выскочила лишь мать. Запричитала:

— Никифорушка!

Не сразу понял, с чего это она: с горя неожиданного или с великой радости.

Потом уж о главном сказала: