Старший политрук понимал, что это ложь, он уже сам убедился, что одна нога перебита окончательно, а вторая — терпимо, но был благодарен людям: ведь они переживали за него, ведь они и врали лишь для его спокойствия.

Потом был общий перекур. Сидели и лежали на сырой земле, думали, что делать. До тракта — километров пять, а лежачих раненых столько, что одного придется оставить, если идти к тракту. И еще одного здорового. Чтобы охранял катер и смотрел за раненым.

— Я за то, чтобы немедленно трогаться. Когда нас еще здесь заметят, когда раненых в госпиталь доставят… На тракте любая машина подбросит, — сказал старший политрук.

Еще немного поспорили для вида, но так и решили: идти не медля ни минуты.

— Азанов, останешься на катере, — приказал мичман. — А из лежачих сами выбирайте.

Не хочет мичман называть того раненого, которому придется лежать здесь и ждать. Конечно, есть и такие, что сейчас уже без сознания, эти возражать не станут, но есть у человека и обыкновенная жалость. Мичман хочет, чтобы за него решили другие.

— Я с Азановым останусь, — говорит старший политрук.

Короткая пауза, и Фельдмана прорвало:

— Вы слышали? Он думает, что сказал что-то умное!

— Разговорчики! — повысил голос старший политрук.

— А чего говорить? Забирай, ребята, комиссара, и точка! — разозлился Азанов.

Старший политрук достал пистолет, снял с предохранителя.

— За невыполнение приказа могу и застрелить.

Сказал так спокойно, что ему поверили.

— Так, значит?! Что ж, прощай, Одесса! Или мы не люди?

— Не дури, Фельдман, не маленький… Сам себя уважать перестану, если кто другой останется. Только устройте меня поудобнее.

Старший политрук сидит, навалившись спиной на молодой дубок. Светает. Над рекой медленно плывет туман, густой и низкий. Высок ли берег, а он, Векшин, уже над туманом. И флаг катера тоже. Будто над облаками реет флаг.

А матрос Азанов все еще сердится, не может простить. Хотя сам наверняка поступил бы так же… Нет, ты не спорь, Азанов, не спорь. Я уже разгадал тебя. Ты для другого человека все отдашь.

Почему мы так любим это выражение — для другого человека? Даже в газетах пишут, что такой-то пожертвовал своей жизнью, спасая другого человека.

Правильнее сказать — выполняя свой долг. Долг советского человека.

Вот и он, Александр Петрович Векшин, член партии с тысяча девятьсот тридцать шестого года, остался здесь лишь для того, чтобы выполнить свой долг. Как коммунист, он был обязан поступить только так.

Ноги начали сильно болеть. Там, на катере, боль была какая-то тупая, как от сильного ушиба. А сейчас… Лучше думать о другом…

Жаль, что придется покинуть дивизион: народ здесь хороший, с ним работать можно. И комдив хорош, с характером, а не флюгер…

А здорово он любил своего бывшего заместителя. Так и врезал: «Быстро же вас прислали!»

Это очень хорошо, что человека даже после смерти по-прежнему любят. Значит, правильно, достойно вел себя при жизни. А вот он, Векшин, в этом дивизионе фигура эпизодическая: вечером пришел, утром не стало. Не повезло.

На ветку дуба села синица, наклонила голову. Она рассматривает человека. Он почему-то полусидит среди одеял и подушек, полусидит и даже не шевелится. Притворяется или действительно безопасен?

А ну его.

И синица улетела.

Александр Петрович проводил ее глазами. Жаль, что улетела. Что ни говорите, а живое существо, глядя на птицу, можно отвлечься, забыть про боль в ногах. Она скоро станет просто невыносимой…

Интересно, почему листья дольше всего держатся на вершинах деревьев? Им бы, кажется, первыми облететь, а они держатся… Обязательно нужно спросить у специалиста, может, позднее и его кто спросит…

Сколько времени назад ушли матросы? Жаль, что по часам не заметил… Сейчас раненые, наверное, уже в госпитале, их перевязывают… Нет, скорее всего матросы еще только подходят к тракту. Пока поймают машину, пока доедут до госпиталя.

Только бы не больше четырех часов! За четыре часа, говорят, нога мертвеет под жгутом. Если же омертвеет…

Он шевельнулся — и сразу за спиной голос Азанова:

— Что-то нужно, товарищ комиссар?

— Ты здесь? Давно?

— Взглянул на катер и сюда. Думал, спите, ну и затаился.

— Нет, я не спал. Думал.

— Тише! — перебил Азанов и даже вскочил.

В лесочке стрекочут сороки. Рвутся бомбы в городе. Хотя…

Теперь явственно слышен гудок машины. Она гудит почти не переставая и все ближе, ближе.

— Наши! Честное слово, наши! — ликует Азанов.

А вот и машина, обыкновенная полуторка. Она вывалилась из леса и несется по полянке. В ее кузове, облапив ручищами кабину, стоит командир дивизиона.

— Ты что же, комиссар, подводишь дивизион, а? — оглушает басом комдив. — Только пришел, только узнали тебя, а ты сразу и в госпиталь?

— Вы же знаете, не нарочно…

— Не выкай. Зови меня Федором Григорьевичем или просто Федя. Договорились? А тебя как величать?

— Александр… Саша…

— При матросах Сашкой звать не буду. Отчество?

— Петрович.

— Так вот, Александр Петрович, как поправишься — полным ходом в дивизион. Так и запомни: жду тебя комиссаром!

— Сам знаешь, нет теперь комиссаров.

— Вот и врешь! Это институт комиссаров упразднили, а комиссаров… Называй ты их замами, помами или еще как — хорошего человека матросы все равно комиссаром величать будут. Понимаешь меня?.. Ну, таким человеком… Чтобы ни бога, ни черта не боялся, любое черновое дело знал и вел народ за собой! Ты не подумай, что я болтун. Тороплюсь, вот и стреляю очередями. Сам понимаешь — дивизион! Тут глаз и глаз нужен. А за тебя, черта, еще и политинформации проводить придется!.. Да не хмурься: я выдюжу. Наша порода, как дед говорил, могутная!.. Значит, договорились? Вернешься?

Рядом стояли Азанов, Ткаченко и Фельдман. Они тоже ждали ответа.

— Ладно.

— Порядочек! — Первушин сунул свою лапищу Векшину, но на полпути передумал. Он просто обнял нового друга, ткнулся подбородком ему в щеку. — Ну, быстрей поправляйся, комиссар Сашка. И сразу сюда. А назначение соответствующее тебе будет, об этом не беспокойся. Я такой концерт закачу начальству в политотделе, что уважат просьбу!.. А ты не передумаешь?

— Сказал же, вернусь!

Лев Правдин

НА БЕРЕГУ БОЛЬШОЙ РЕКИ

 гостинице появилась новая дежурная. Сначала Сеня даже не заметил ее. Возвращаясь домой, он врывался в просторный вестибюль, пересекал его по прямой и с разгона влетал на ступени широкой лестницы. Силы оставляли его обычно на пятом марше, между третьим и четвертым этажами. Тут он присаживался на ступеньке и отдыхал: впереди было еще почти три этажа.

В этот день, когда он так сидел и набирался сил, услыхал легкие шаги. Кто-то не спеша поднимался по лестнице. Скоро он увидел миловидную маленькую женщину. Сначала он разглядел только ее темные пушистые волосы и тонкое смуглое лицо. Да еще серый пуховый платок, в который она закуталась, скрестив руки на груди.

Маленькая женщина или, может, большая девочка. Это он разобрал только когда она заговорила с ним.

— Сеня?

— Да, — ответил он, недоумевая, откуда ей известно его имя.

— Вам письмо внизу, в дежурке.

У нее был красивый, мелодичный голос, чуть приглушенный, словно она собиралась сообщить что-то по секрету. И еще необыкновенные глаза — грустное изумление застыло в них, будто она увидела очень удивительное и не очень веселое.

— Вы меня знаете? — спросил он.

— Конечно. Я всех обязана знать. Ведь я тут дежурный администратор. И уже давно. Три недели.

Письмо, как он и ожидал, было от мамы. Она часто присылала такие письма, короткие, не больше, чем на одной страничке. Она сообщала, что все у нее идет нормально, и просила не волноваться и жить хорошо.