Невестка Александры Ивановны, о которой я упомянул, Аграфена Петровна, была личность иных качеств и иных правил. Ее занятием была торговля пряниками, орехами и другими лакомствами. Предметы ее торговли составляли для нас немалое искушение. Бывало, в той самой избе, в которой жили мы, она калила на печи свои орехи: нужно было обладать большой силой воли, чтобы не допустить себя до нарушения 8-й заповеди Божией и не прикоснуться рукою к рассыпанным на глазах орешкам. Свободен был для нас доступ и туда, где хранились хозяйские пряники и другие сласти.

Учение началось, без сомнения, молебствием, хотя этого я хорошо не помню. Когда мы собрались в классе, нас – новобранцев – рассадили на скамьях за одним длинным столом по местам. Я не знаю, кто и почему меня посадил на первое место. Может быть, я ранее других явился с матерью к смотрителю и был первым записан у него в список.

Учителем был у нас священник Крестовоздвиженской церкви Яков Иванович Орлов, дальний мне родственник, хотя об этом родстве в то время ни он, вероятно, ни я понятия не имели. Предметами учения были: славянское, русское и латинское чтение, чистописание, начальные правила арифметики и нотное пение. Последнее всегда было после обеда. Поэтому на мне, как на цензоре, лежала обязанность перед классом идти на дом к учителю и спрашивать, пожалует ли он в класс или нет. А так как в эти часы он всегда отдыхал и иногда, после исправления мирских треб, спал очень крепким сном, то домашние не всегда решались и могли его разбудить; а если и пробуждали, то он не всегда чувствовал себя расположенным идти в класс и предоставлял нам одним упражняться в пении. Как бы то ни было, но когда мы преодолели нотную азбуку со всеми мудреными ее вариациями и приступили к разучиванию предначинательного вечернего псалма Благослови душе моя Господа, сначала «по солям», как у нас тогда говорили, а потом по тексту, к нам в класс явился – не помню с кем – соборный диакон Чихачев для набора в соборный хор певчих; для сего он начал испытывать голоса всех учеников, начиная с меня. Когда я начал петь означенный псалом своим натуральным, необработанным голосом, экзаменаторы, расхохотавшись, отошли от меня, и я был сконфужен.

Прошла первая учебная треть.

Настал, наконец, вожделенный день отпуска, и я с восторгом полетел домой для свидания с доброй матерью и любящими меня сестрами. Впрочем, сердобольная мать моя, отдавши меня в школу, почти каждую неделю посещала меня, принося с собой сдобные пирожки и лепешки. Но раз великую причинил я ей скорбь. Вскоре по поступлении моем в училище мне приключилась болезнь – желтуха (Icterus). Узнавши об этом, матушка, разумеется, поспешила ко мне: но как помочь беде, чем лечить мою болезнь? Не знаю, кто-то ей сказал, что в этой болезни помогает можжучный квас и полезно смотреть на живую щуку. Квас был немедленно приготовлен; купили живую щуку и, положивши ее в глубокое блюдо с водой, заставили меня на нее смотреть[11]. Не знаю, от того или от другого из этих двух средств, но моя болезнь, к великому утешению матери, скоро миновала и больше уже не возвращалась.

В праздник Рождества Христова причт Горицкой церкви исстари ходил для славленья по домам в полном своем составе; брали и нас с сыном пономаря. В первый день праздника всегда соблюдался такой обычай: после утрени, которая в этот день начиналась в 11 часов пред полуночью и продолжалась часа четыре и даже более, шли в известный дом, в котором священник, возложив на себя епитрахиль, брал в руки крест, и, пропевши в этом доме положенные песнопения, отправлялись все с открытыми головами, как бы ни был велик мороз, в следующий дом, и таким образом, обошедши всю так называемую кривую улицу, состоящую из 20 или 30 дворов, возвращались домой; а затем на рассвете, часов в 8 утра, ударяли в колокол к литургии. После литургии шли на следующую улицу и обходили дома таким же порядком. В некоторых домах предлагаемо было угощение чаем или закуской. Хождение по домам в селе продолжалось не более двух дней; на третий день отправлялись в деревни, коих в Горицком приходе было только две и не в дальнем от села расстоянии; но туда нас, детей, никогда не брали. От хождения по домам мне доставалось рубля два медью, и этот доход я сполна отдавал своей матери.

7-го января 1828 года скончалась моя бабушка Анна Васильевна, жившая у своего сына, диакона Петра Ивановича.

Покойная бабушка, разумеется, любила наше семейство; но она боялась обнаруживать эту любовь из опасения гнева своей невестки, жены ее сына. Татьяна Ивановна – так звали ее невестку – почему-то не жаловала мою мать.

Бабушка Анна Васильевна имела обыкновение носить при себе медные деньги, вероятно, для подаяния нищим. Однажды летом, гуляя по улице, я забежал на двор дяди, а бабушка сидела в сенях на пороге. Подозвавши меня к себе, она вынула из кармана несколько медных денег и, давши мне в руку, велела скорее уйти со двора, чтобы ее домашние не заметили этого. Денег у меня в руке оказалось, как теперь помню, тринадцать копеек.

Я был очевидцем кончины бабушки, но при погребении ее меня уже не было; меня отвезли в Шую учиться. Но недолго пришлось учиться: недели через три или четыре нас снова распустили по домам на сырную неделю; впрочем, на первой неделе поста для говения велено было возвращаться назад. Для исповеди послали нас, учеников 1-го и 2-го класса приходского училища, к заштатному священнику Троицкой церкви о. Михаилу. Исповедь наша ограничилась только тем, что о. Михаил велел всем нам пасть на пол и, прочитавши над нами разрешительную молитву, отпустил нас домой. Этого и можно было ожидать от о. Михаила, который не отличался ни образованием, ни трезвостью. Его достоинство состояло только в сильном голосе-октаве, который мы слышали по воскресным и праздничным дням в соборе, куда он часто приходил и становился на правом клиросе.

Когда мы после мнимой исповеди большою толпой возвращались домой, наш путь лежал мимо одной фабрики. Фабричные мальчишки, вероятно, в этот час свободные от работы, внезапно напали на нас, как злые амаликитяне на израильтян в пустыне. Мы, маленькие мальчики, бросились бежать и спаслись от побоев бегством; но старшие между нами по летам и более крепкие силами не сробели и вступили с фабричными варварами в битву. Но на чьей стороне осталась победа, не знаю. Так мало было за нами нравственного надзора!..

Скоро промелькнул Великий пост. На Страстную седмицу и Пасху мы опять в родительских домах. Каждый день я в церкви за службой, а службы у нас, особенно на Страстной неделе, весьма продолжительны. В первые три дня прочитываются священником все четыре евангелиста. О том, как встречался у нас светлый день Пасхи, я говорил уже выше. Здесь расскажу, как совершалось у нас хождение по домам со святынею. Между утреней и обедней не было хождения, как это обыкновенно водилось в праздники Рождества Христова. После литургии, которая обыкновенно в этот день начиналась и оканчивалась очень рано, причт расходился на короткое время по домам для отдохновения и обеда. Затем, собравшись опять в церковь, священник возлагал на себя епитрахиль и ризу и брал в руки напрестольный крест, диакон облачался в стихарь и брал Евангелие, дьячок – образ Воскресения Христова, пономарь – братскую кружку (на Рождестве прихожане давали каждому члену порознь, а на Пасхе – всем вместе); сверх сего, два крестьянина, которые обыкновенно прислуживали в церкви и помогали пономарю по праздникам звонить на колокольне, несли впереди запрестольные крест и икону Богоматери и назывались богоносцами. С такою процессией отправлялись из церкви при пении тропаря Христос воскресе в приходские дома, и в каждом доме совершался пасхальный молебен с пением пасхальных ирмосов и с чтением воскресного Евангелия Единии надесяте ученицы. В каждом доме, сверх денежной дачи, на столе приготовлен был хлеб и блюдо с крашеными яйцами. Хлеб обращался в общую пользу причта, а яйца каждый брал из блюда своею рукою: священник – не менее двух яиц, а прочие – по одному. С причтом ходила по домам и моя мать, как просвирня, а при ней и я с корзиною или с чем случилось для собирания яиц.