Отправившись домой на вакацию, я большую часть времени провел у старшей сестры в Иванове и достаточно ознакомился с этим знаменитым центром мануфактурной промышленности. К сожалению, незадолго до наших каникул, а именно 13-го мая, Иваново опустошено было страшным пожаром, истребившим до 416 домов с фабрикою; убыток, причиненный этим пожаром, простирался свыше миллиона рублей серебром.

В последних числах августа поспешил я, конечно, возвратиться во Владимир к своим любимым занятиям науками.

Предполагая отправиться на Рождественские праздники на родину и желая показать там пред родными и горицкими прихожанами свое ораторское искусство, я заблаговременно приготовил проповедь на новый (1840-й) год и представил на рассмотрение отца Дионисия. Тот одобрил ее к произнесению. При сем имел я в виду пример своего двоюродного брата Ивана Петровича, который, бывши в богословском классе, пришел раз домой также с проповедью на день Казанской Божией Матери (8-го июля). Но между тем как его проповедь еще в доме, как я помню, выслушана была с умилением его родителями, а в церкви она привела в восторг его нежную матушку, моя проповедь не имела такого успеха, и даже мне не очень охотно дозволили произнесть ее. Такова сила пристрастия и зависти!..

Так начался для меня новый, последний год моего школьного образования и воспитания.

По возвращении с родины я продолжал заниматься науками обычным порядком. Но, исполняя свои школьные обязанности, я не отказывался облегчать труды и других. В таких отношениях я был к сыну Муромского игумена Варлаама († 1844 года), ученику среднего отделения Илье Вигилянскому, немощному телом и некрепкому духом. В свою очередь, и он не оставался пред мною в долгу: за духовную помощь он воздал мне вещественною мздою.

Страстную и Светлую недели провел я во Владимире. Затем незаметно прошла для нас последняя, правду сказать, нелегкая треть; нужно было к окончательным испытаниям повторить все, что было пройдено в течение двух лет.

Наконец настал день торжественного акта. На нем присутствовали и преосвященный архиепископ Парфений, и почтенный губернатор Кугута-грек и прочая владимирская знать.

Мне же суждено было заключить торжественный акт благодарственною речью.

В награду за это я получил из рук архипастыря большую-пребольшую книгу, в 4-ю долю листа, под заглавием: «Историческое, догматическое и таинственное изъяснение на литургию» Дмитревского (М., 1816).

Пред окончанием курса требовались, по распоряжению начальства, из Владимирской семинарии на казенный счет четыре воспитанника в Московскую духовную академию. Но как у нас было три богословских отделения, то семинарское начальство распорядилось избрать из каждого отделения по два лучших воспитанника и подвергнуть их особому испытанию. В числе избранных оказался и я. Но, по несчастию, к назначенному для испытания дню я не мог явиться в семинарское правление по причине сильной боли в горле, так что я не мог вовсе говорить. После, когда болезнь моя миновала, отец ректор Поликарп предлагал мне держать особый экзамен, но я, видя в своей болезни как бы особое указание Промысла Божия, отказался от предложения. Товарищ мой по классу Михаил Граменицкий отрекся вовсе от поступления в академию. Таким образом, в академию назначены следующие студенты: Василий Русинов, Сергей Красовский, Флавий Скабовский и Василий Гурьев. Но из них ни один не вышел из академии со степенью магистра.

Какая же, спрашивается, дальнейшая судьба ожидала нас с Граменицким? Нам обоим обещали на первый раз предоставить лекторские должности по французскому и немецкому языкам при семинарии, с жалованьем по 120 рублей ассигнациями в год. Мы с благодарностью, конечно, приняли это милостивое обещание.

На другой или на третий день после публичного экзамена нам выдали из семинарского правления аттестаты об успехах и поведении. В моем аттестате означены были по всем предметам самые лестные отзывы. Получив такой аттестат, я был в неописанном восторге.

Затем я отправился на родину, разумеется пешком. Мы шли вдвоем с товарищем Гавриилой Добровольским. За Суздалем нас настигла архиерейская карета, в которой ехал преосвященный Парфений с архимандритом Иеронимом (о котором впоследствии будет речь) по направлению к Шуе. Поравнявшись с нами, карета остановилась, и мы должны были к ней подойти. Владыка, чрез отверстое окно кареты, благословил нас и, спросивши наши фамилии, благоволил дать нам – одному двугривенный, а другому пятиалтынный. Это нам, сиротам (Добровольский также сирота и жил со мною в бурсе), пригодилось на дорогу. На эти деньги мы могли провести целые сутки в дороге.

Последняя вакация после напряженных, утомительных трудов и после счастливого окончания шестилетнего семинарского учения прошла для меня весело и быстро, среди постоянных переселений с одного места на другое. По окончании каникул я, взявши у своего опекуна последние десять рублей, отправился во Владимир в приятной надежде на получение обещанной мне должности лектора французского языка. Но каково было мое разочарование, когда я, приехавши во Владимир, узнал, что лекторских должностей при семинарии более не существует, что они, по распоряжению высшего начальства, совсем упразднены.

Что же мне, горькому сироте с единственными десятью рублями в кармане, оставалось делать? Двери в бурсу для меня были уже закрыты, я должен был остановиться на наемной квартире, иметь свой стол и прочее содержание. До сих пор, пользуясь всегда казенным содержанием и имея в запасе небольшие собственные средства, я не испытывал ни в чем особенной нужды, а теперь – я должен был встретиться с нищетою лицом к лицу.

Ничего более не оставалось мне делать, как искать или частные уроки, или священническое место; но проходит неделя, и две, и три, а у меня ни уроков, ни места в виду не имеется. Правда, мне еще пред вакацией предлагали священническое место в селе Абакумове Покровского уезда, и даже показывали невесту, но мне почему-то не хотелось еще тогда выходить на место. Между тем этим местом и этой невестой поспешил воспользоваться мой товарищ и друг Граменицкий, счастливо избавившийся от знаменитой невесты, которую ему навязывали, – родной племянницы преосвященного Парфения.

Расскажу здесь, как это было. Пред окончанием нашего курса привезли к преосвященному из Москвы его родные свою дочь-невесту с надеждою пристроить ее во Владимирской епархии к какому-нибудь месту. Преосвященный обратился к семинарскому начальству с требованием избрать и указать для его племянницы из окончивших курс семинаристов достойного жениха. Выбор пал на Граменицкого. Его представили преосвященному, а тот велел показать его невесте. Но Граменицкий после первого свидания с невестою испуганный и расстроенный приходит в бурсу и обращается ко мне за советом, что ему делать и как избавиться от предстоящей беды. Невеста показалась ему слишком бойкою и резвою, а он – юноша тихий, скромный, застенчивый, одним словом, выходец из темных муромских лесов, сын беднейшего дьячка села Лыкина Муромского уезда. Я дал ему дружеский совет отказаться от невесты, если она ему не нравиться, и убедил его идти к инспектору отцу Рафаилу и откровенно объясниться с ним. Он так и сделал.

Возвращаюсь к своему бедственному положению.

Скучая бездействием и не имея в виду ничего определенного, я решился было возвратиться назад в семинарию с тем, чтобы чрез год поступить в академию, и непременно Киевскую, куда влекли меня и тамошняя святыня, и благодатный южный климат. В воскресенье, 29-го сентября, сходил я к ранней обедне, а после поздней литургии решил идти к своему доброму и почтенному наставнику отцу Дионисию и объяснить ему свое намерение; между тем отправился на рынок купить что-то для себя. Здесь неожиданно встретился со мною мой бывший по Шуйскому училищу питомец, ученик среднего отделения Семен Вишняков – сын нашего благочинного. Обрадовавшись этой встрече, Вишняков с живостию говорит мне: «Иван Михайлович! На днях был у меня батюшка и говорил мне, что он рекомендовал вас на уроки в дом помещика Каблукова; вас ищут там – спешите». С восторгом принял я эту нечаянную весть и, забывши об академии, на другой же день, часа в четыре утра, пустился, разумеется пешком, в стоверстный путь. Без устали прошел верст шестьдесят и остановился на ночлег в селе Вознесенье Ковровского уезда у брата моего зятя – причетника. Немало здесь удивились моему неожиданному приходу; спрашивают, куда и зачем я иду. Когда я объяснил цель моего стремления, мне говорят: «Да, кажется, учительское место в доме Каблукова уже занято; туда недавно отправился ваш товарищ, Авим Михайлович Доброхотов, живший также на уроках у помещицы в соседней с селом Вознесеньем деревне». Словами этими как холодной водой меня обдали. Но я не хотел этому верить и отправился в указанную деревню, чтобы удостовериться в справедливости сказанного мне. Оказалось, к моему прискорбию, что Доброхотов, товарищ мой, тут действительно жил и ушел, но куда, неизвестно. Я продолжал свой путь и, пришедши в село Якиманское, в приходе коего живет помещик Каблуков, узнал от причетника, что действительно меня искали, нарочно посылали за мною в Горицы; но, нигде не отыскавши меня, рассудили пригласить моего товарища Доброхотова. Я отправился в деревню, чтобы повидаться, по крайней мере, с своим товарищем и объясниться с помещиком. Доброхотов при свидании со мною жаловался на излишнюю притязательность со стороны барина и на леность своего ученика – избалованного барчонка. Помещик, которому о мне доложили, принял меня ласково и выразил крайнее сожаление, что не могли меня отыскать.