"А ну, хорош! Хорош, говорю! Харитон!" – Алексей Акинфиевич остановил схватку. "И впрямь до беды доведёте. Охлони, Харитон. Отец Офонасий, для того ли ты здесь". – "И то!" – словно опомнившись, согласился отец Офонасий, отступил и вернул саблю Прову. "Я лучше одёжку заштопаю", – сказал он. "Сам собрался? – удивился Алексей Акинфиевич. – Дай кому из баб или девок. Хоть той же Любке. Она рукодельница. Зашьёт так, что и видно не будет". – "Мне бы только ниточку с иголочкой. Где Любашу найти? В людской? Конечно".
Отец Офонасий отправился в людскую избу. Людская оказалась большой, из двух просторных половин с отдельными входами. Половины были мужская и женская. Отец Офонасий прошёл к дальней, женской и, спросив разрешения, вошёл. Перекрестившись на образа в красном углу, отец Офонасий огляделся. У входа стояла большая русская печь. Посреди комнаты – длинный стол. У стен стояли лавки и сундуки. Отец Офонасий увидел Любу, которая, сидя у окна, чинила потрёпанный овчинный полушубок. Чуть поодаль от неё сидела Глаша, вышивая полотенце. Священник приблизился к Любе: "Что это ты, Любаша, в мае полушубок шьёшь? Холодов ожидаешь?" – спросил отец Офонасий. "У нас всего можно ожидать, знаешь, батюшка. А то, готовь сани летом, а телегу зимой, – отвечая, Люба смеялась, незнамо чему. – Без дела не люблю сидеть, батюшка. Вот и подхватила, давно он ждал. А на платье вышивку закончила". – "А полушубок закончишь, что будешь делать?" Отец Офонасий пощупал невольно полушубок рукой, нечаянно задев колено девушки. Люба вдруг выскочила на ноги и вырвала полушубок из рук священника. "Ты что, Люба?" – смутился отец Офонасий. "А ты чего? Ерофей так-то вышивку у меня щупал, а потом и далее рукам волю дал". – "Ну что ты, – отец Офонасий покраснел слегка. – У меня и в мыслях не было дурного”. Люба захохотала. "Ой, прости, батюшка. Хочешь, я тебе лапти сплету?" – "Лапти?" – "Лапти, – она опять залилась смехом. – С полушубком закончу и начну лапти плести. Я у Федьки выучилась". – "У Федора? Караульщика?" – "У него, у старого. Так плести?" – "Зачем мне лапти?" – "Верно, незачем. На память", – Люба опять засмеялась. "Не знаю". Отец Офонасий и вправду не знал. Но Люба уже подскочила к нему с веревочкой, сняла мерку с ноги. "Дня через два будут готовы", – сказала, смеясь. "Весёлая ты девка, Любаша". – "Я всегда весёлая", – отвечала Люба со смехом. "А иголочку с ниточкой дашь мне, Люба?" – "Дам. А нашто тебе? Если зашить что, то я смогу". – "Нет, нет, я сам".
Люба дала отцу Офонасию иголку с ниткой. Хотя отец Офонасий сразу не ушёл, а подсел к Глаше:"Ты, дочка, почему всегда в унынии? Уныние есть грех, помни. Или какая печаль у тебя на сердце? Может, я могу помочь?" Глаша улыбнулась. "Спасибо, батюшка. Не знаю, нрав у меня такой, наверное". – "А давно ли ты в церкви была?" – "Давно, батюшка. Работы много". – "Так я попрошу хозяина, чтобы он вас в церковь отпускал чаще. Но и так не забывай, уныние – грех. Гляди веселей. Вон, смотри на Любу и похохатывай иногда… А это ты обронила?" Отец Офонасий нагнулся и поднял из-под лавки кусок холста, понюхал его. "Да, я". – "Возьми. От печали и рассеянность развивается. Ну, прощайте пока. А где мне сальца спросить, чтобы сапоги смазать. У Марии? В поварне. Конечно". Отец Офонасий поднялся и пошёл из людской. Когда он закрыл дверь, за ней послышался раскатистый смех Любы.
Поварня находилась справа от хозяйского дома. Пройдя мимо продолжающих упражняться в боевом искусстве, отец Офонасий дошёл до поварни. Алексей Акинфиевич проводил священника взглядом. В поварне стояли чад, жар и угар. Вместе с Марией здесь суетились и три её помощницы. Готовили еду на следующую половину дня. "Помогай Бог в трудах, Мария, – начал отец Офонасий. – Как бы мне сальцем разжиться, сапоги смазать?" – "Сальцем сапоги? Не жирно ли? Сапоги, батюшка, и дёгтем можно". – "Можно, милая. А сальцем лучше. Мне Алексей Акинфиевич посоветовал". – "Только если Алексей Акинфиевич… Там, в туеске, гусиный жир". – "Гусиный? Очень хорошо". Отец Офонасий прошёл, куда указала Мария, нашёл туесок с жиром и стал смазывать сапоги, подцепляя жир палочкой. "Много работы у тебя, Мария?" – спросил отец Офонасий. "Работы хватает. Только чтоб накормить всех, сколько покрутиться надо". – "А это ты сухари сушишь? Хлеб не съедается что ли?" – "Почитай весь съедается, а иногда и остаётся что. Вот Алексей Акинфиевич и велел сушить. На охоту соберётся, а то и в поход, не дай Бог". – "Да, сухари в походе всегда штука незаменимая. Пожалуй, возьму один сухарик, милая?" – "Бери, батюшка. От одного не убудет". – "Ах, какой запах. Вкусно. Спаси Бог, Мария". – "На здоровье. Благослови, батюшка".
Из поварни отец Офонасий вышел, посасывая сухарь, и сразу же попался на глаза Алексею Акинфиевичу, принимающему отчёт Ерофея о ходе пахоты и о других заботах по хозяйству. Алексей Акинфиевич видел, как священник приблизился к ним, остановился, как бы невзначай, приглядывался и прислушивался к разговору. В конце концов на батюшку обратил внимание и Ерофей: "Никак любопытно, отче?" – "Складно говоришь, Ерофей. Заслушаешься. Радеешь о хозяйском", – ответил отец Офонасий и пошёл дальше. Ерофей усмехнулся и, с разрешения помещика, отправился в поварню. Отец Офонасий дошёл до конюшни и смотрел, как холопы чистили лошадей. Затем заглянул в небольшую кузню. Здесь было жарче, чем в поварне. Кузнецы лихо, удало, словно играючи, ковали подковы. Посмотрел в хлеву за работниками, дающими корм свиньям. Много в усадьбе любопытного для отца Офонасия. Удовлетворив своё любопытство, отец Офонасий ушёл в дом и уединился в своей светёлке. Сев на постель, закрыв глаза и тихо намурлыкивая какую-то песню, он прокручивал пережитые и увиденные картины. Хотел ли Пров, хотел ли Харитон поразить его саблей? Не дурачит ли своим хохотом Люба? Вон как дёрнулась. Правда Ерофей напугал? А Ерофей чего? А Глаша? Что её давит? А холстина? Пахнет. Отец Офонасий вынул из рукава холстину и внимательно осмотрел её. Так, так. Мария. А что Мария? Стряпает да сухари сушит. Вкусные, душистые. Ерофей в поле полдня. Радеет о хозяйском. Боле ничего пока. Вот поди ж ты.
Алексей Акинфиевич, придя к отцу Офонасию в светёлку, застал того в раздумьях. "Ты, отец Офонасий, не кручинься, – решил сказать помещик. – Не найдешь татя и перстень и… чёрт с ним". – "Не чертыхайся, Алексей Акинфиевич". – "Ладно. Перстень этот я заполучил под Корелой, когда мы шведа там ошкуривали. Так один из них откупился этим перстнем, чтобы я не порешил его. На том и разошлись. Кто знает, может душа его сейчас затосковала об этом перстне. Вот кто-то и лишил меня его. В общем, не переживай. А пошли-ка, отец Офонасий, отужинаем". Они отправились к вечернему столу. И на это раз трапеза была вкусной и обильной. Подали уху, жареную утку, остатки бараньего бока, солёные грибы. Ужин проходил обычно, как вдруг отец Офонасий увидел, что одна из дочерей, Варвара, украдкой отправила себе в рукав краюху хлеба. Отец Офонасий насторожился. Но больше ничего примечательного не случилось. После недолгой беседы с Алексеем Акинфиевичем по завершении ужина отец Офонасий провёл общую вечернюю молитву и отправился к себе, где устроился на лежанку и попробовал еще поразмыслить о деле, но неожиданно уснул.
Проснулся отец Офонасий что-то около полуночи. В комнате было темно и тихо. Уютно тихо. Отец Офонасий почувствовал острую нужду выйти во двор. По нужде. Он встал и вышел из светёлки. Во всём доме стояли темень и тишина. Пробираясь на ощупь и по памяти по горнице, отец Офонасий с трудом добрался до лестницы, ведущей вниз, в клеть. Священник осторожно спустился, пошарив рукой, нашёл входную дверь. Нащупав засов, сдвинул его и отворил дверь. Ночь стояла прохладная. Месяц, на который, время от времени, набегали тучи, светил скупо.
