"Жалко волхв убёг. Возьмётся за своё где-нибудь ещё", – посетовал отцу Офонасию Глеб. "Нет, я не жалею, – ответил отец Офонасий, поправляя на Соловке конскую упряжь. – И ты не жалей, Глеб. Его костёр ждал. А он всё-таки Бажена пожалел. Ну и пусть себе рыскает волком по лесам. Сам себе судьбу выбрал. Без помощника своего ему теперь тяжельше будет". – “А как ни суди. а он необычен. Так, батюшка?” – “Так. Да и медведь его… Ни понять, ни объяснить”.
Попрощавшись с почаевскими, привязав к телеге козу Белку, избежавшую жертвенной участи, отец Офонасий неспешно тронулся в сторону дома, в Любачёво. В дороге, которая тянулась то полем, то лесом, после радостных размышлений, связанных с предчувствием о скорой встрече с семьей, его потянуло запеть.
В тёмном лесе, в тёмном лесе
За лесью, за лесью.
Распашу я, распашу я
Пашенку, пашенку.
Я посею ль, я посею ль
Лён-конопель, лён-конопель.
Уродился, уродился
Мой конопель, мой зеленой.
Когда отец Офонасий подъехал к своему дому, во двор высыпала вся семья: жена Наталья, сыновья Нестор и Семен, дочь Настя. После обнимания и поцелуев уселись на завалинку. Дочь Настя, указывая на гуляющую по двору пару гусей, честно отработанную отцом Офонасием, спросила: "Тятя, знаешь, кто они?" – "Гусак и гусыня, Настя". – "Не так, тятя. Они Медведь и Медведица". – "Что?!" – "Так дети их прозвали", – пояснила Наталья. "Дети", – повторил отец Офонасий с особым чувством, которое услышала жена. "Ты об чём?" – "Как ты думаешь, Наташа, хорошими людьми они вырастут?" – "Господь не оставит, всё ладно будет". – "И я думаю, хорошими. Потому что мы с тобою этого от каждого нашего сердца желаем. А что в сердце, то и в жизни получается, вот в чём дело". – "Ужинать-то пора, батюшка". – "Ну, так идёмте".
Пропавший перстень
Ранним утром месяца мая 1601 года от Рождества Христова, или 7109-го от сотворения мира, помещик Алексей сын Акинфиев, тридцати четырех лет отроду, вышел на широкое крытое крыльцо своего дома своей усадьбы. Ни Алексей Акинфиевич, ни кто-либо из его близких или знакомых, ни первый русский патриарх Иов, ни сам государь Борис Годунов, никто на всей грешной земле не знал пока, что означенный год будет первым годом из грядущего тяжелейшего двунадесятилетия для русской земли, когда ей суждено маяться, болезной. А так как ни один человек на земле не ведал (а об осведомлённости небес нам ничего неизвестно), то люди и почивали спокойно. Кругом, в доме, в усадьбе, в поле, у леса, у реки покоилась устойчивая тишина. Мирная, приятная, домашняя. После ночи воздух стоял прохладный, слегка туманный, и набежавший озноб заставил Алексея Акинфиевича передёрнуть широкими плечами. Но передёрнул с приятным ощущением. Он, выходя из дома, нарочно не накинул на плечи никакой одёжки, чтобы вот именно озябнуть, а потом, вернувшись, забраться вновь под тёплое беличье одеяло и разомлеть от неги, и поспать ещё сладко некоторое время. А вышел Алексей Акинфиевич на двор по малой нужде. У людей того времени имелось много потребностей схожих с нашими. Нужник же находился в хлеву. Алексей Акинфиевич пересёк двор, прошёл в его хозяйственную часть и скрылся в хлеву. Выйдя из хлева вскоре, он, не спеша, направился уже было в дом, как неожиданно услышал какой-то неясный шорох, возню за дальним углом хлева. Что такое? Может, Фёдор-караульщик? Или тать? Алексей Акинфиевич поскрёб в густой русой бороде, огляделся. На глаза попались вилы у стены хлева. Алексей Акинфиевич, прихватив вилы, крадучись, двинулся на шум. Взяв вилы наизготовку, мягким шагом Алексей Акинфиевич выдвинулся из-за угла. Возле самого тына, забора из кольев, в ворохе соломы копошился кобель Полкан, засунув морду в солому и выставив высоко широкий зад с пушистым хвостом.
“А чтоб тебя, дурня”, – пробормотал Алексей Акинфиевич, опуская вилы и собираясь уйти, однако вернулся и подошел к кобелю. Тот, вцепившись зубами, вытаскивал из соломы какую-то тряпку ли, холстину ли, или ещё что. Алексей Акинфиевич наклонился, ухватил тряпицу и потянул к себе. Пёс недовольно заворчал, но уступил хозяину. Из-под соломы на свет появилась туго свёрнутая холстина. Алексей Акинфиевич удивленно вскинул брови. Развернув холстину, он ещё больше удивился. В ней, свежие, обнаружились харчи: треть каравая ржаного хлеба, шмат сала, немного вареного мяса, кусок пирога с кашей.
“Что за притча?” – задумался Алексей Акинфиевич, бросил кусок пирога Полкану, а остальное взял с собой. И лишь войдя в дом, он вспомнил, как на днях его тиун-управляющий пожаловался на пропажу каравая хлеба и какого-то количества какой-то крупы. Недостача обнаружилась совершенно случайно, так как хозяйство Алексей Акинфиевич имел не малое, а запасы достаточные. Поэтому в тот день Алексей Акинфиевич, увлечённый ковкой коней, отмахнулся от тиуна и только велел обратиться, если подобное повториться. И вот он сам, а вернее, с помощью Полкана, пожирающего теперь пирог, нашёл эту закладку. Вспоминая всё это, Алексей Акинфиевич пронёс свою находку наверх, в жилые комнаты дома. Здесь он посмотрел на неё досадливо, насупился, прищурился, зевнул широко и, швырнув свёрток куда-то в угол, отправился добирать сон.
После сна, за завтраком, Алексей Акинфиевич вспомнил о находке, велел прислуживающей бабе найти её и позвать тиуна. Баба исполнила приказ споро, и вслед за свёртком скоро появился тиун Ерофей, ровесник хозяину, высокий, ладный, сдержанный, скупой на слова, деловитый, но с озорным взглядом ясных глаз. От предложения позавтракать не отказался. Обстоятельно обговорили заботы о пахоте и севе. Выслушав его, Алексей Акинфиевич кивнул на лежавшую на столе уже развернутую холстину и растолковал Ерофею, в чем дело.
“Эх, хозяин, оплошал ты малость”, – подосадовал Ерофей. “Это в чём же?” – “Надо было оставить на месте и проследить, кто придёт за харчами”, – пояснил тиун. “Да как же я знаю, когда придут? Может завтра. Что мне, у нужника день сидеть?” – выразил неудовольствие Алексей Акинфиевич, понимая про себя, что действительно дал маху. “Вряд ли. Приготовили с вечера, чтобы взять утром, – не унимался умный Ерофей, словно не замечая расстройства хозяина. “Всё равно Полкан уже вытащил и сожрал бы харчи”, – вспомнил Алексей Акинфиевич и усмехнулся, считая такой довод весомым. “Ну, если Полкан…” – не стал развивать Ерофей, соображая про себя, что можно было и просто проследить за местом. “Да и спать я хотел”, – прибавил Алексей Акинфиевич. “Ну, если спать…” – “Что ты заладил, ну да ну, – рассердился Алексей Акинфиевич. – Кусок хлеба да шмат сала. А разговору-то”. – “Не сердись, хозяин, Сам же позвал меня”. – “Да, сам, – признался Алексей Акинфиевич успокаиваясь. – Впрочем, это ведь прекратить следует. Как говорится, вор, если яйцо украл, то и курицу украдёт. Прошлый раз ты ведь говорил… Погоди, уж не в бега ли податься кто решил?” Тут Алексей Акинфиевич замолчал и задумался. “Вот что, – наконец сказал он, – собери всех людей перед крыльцом. Говорить им буду. Может, проймет?”
Тиун Ерофей исполнил сказанное в точности, собрав у крыльца хозяйского дома всю дворню, как управляющуюся по хозяйству, так и по дому. Среди дворни находились и шесть боевых холопов Алексея Акинфиевича. Алексей Акинфиевич, принарядившийся для выступления в кафтан, окинул строгим взором своих людей, челядь, сделал шаг вперёд и, уперев руки в бока, начал: "Вот что у нас делается. Сначала Ерофей недосчитался, а сегодня я нашёл закладку с харчами. Разве ж так делается? Или по-христиански это? Или вы недоедаете у меня, или что? Видимое ли среди нас прежде, чтобы красть?"
Люди заволновались: "Что ты, хозяин, Алексей Акинфиевич, да разве ж мы крадём? Что же это, на нас креста нет, что ли. Не бывало прежде. Кто же завёлся, окаянный? Ты, Алексей Акинфиевич, скажи кто, и мы его сами накажем".
