Я отвернулся от окна. Пора было возвращаться к работе. Вчера бывшие коллеги, узнав о моей новой должности, единодушно заявили, что я сошел с ума. Мне, честно говоря, и самому так казалось. Хоть я примерно и осознавал предстоящий объём работы, я понятия не имел, какие сюрпризы она мне может преподнести. Директор департамента социальных услуг – должность, звучащая не очень оптимистично. Услуги эти совсем нерадостные – психиатрические лечебницы, дома для умалишенных, интернаты для детей-инвалидов. Руководство в этом департаменте меняется регулярно, каждые два года. Зато подчиненные все время одни и те же. Стабильнейший коллектив, сдвинуть который под силу было лишь адронному коллайдеру. Это было, кстати, подозрительно.

Под мою опеку внезапно попали все государственные центры социального ухода, разбросанные по периферии нашей страны, и многое другое, наполненное проблемами и скорбью. Вспомогательные средства для инвалидов, например. Много тысяч постоянно ломающихся инвалидных колясок и протезов. К ним прилагалась толпа страждущих, по полгода стоящих за этими средствами в очереди. Реабилитация военных ветеранов и брошенных детей, наркоманов, игроманов, алкоголиков, насильников и даже проституток. Ну а что? Проститутки – тоже люди, получше даже некоторых других.

Этот взрывоопасный комплект венчал многомиллионный проект, который финансировали фонды Европейского союза, причем со всей присущей европейской бюрократии бдительностью. Проект назывался «Деинституционализация». Мы его называли сокращенно «ДИ». Его целью было вернуть в общество людей с психическими отклонениями, которые всю жизнь провели в центрах социального ухода. Проект должен был сопровождаться постепенной ликвидацией спрятанных на окраине домов для умалишенных и созданием цивилизованных групповых квартир и центров по дневному уходу, разбросанных где-то среди многоэтажек в спальных районах. Ну, это если совсем упростить весь процесс. Людей с отклонениями тщательно отбирали для проекта, оценивали по специальной методике, развивали способности к самостоятельной жизни и долго подготавливали. Естественно, совсем отъявленных психов на свободу не отпускали.

Я как-то сразу проникся благородной идеей проекта. Во-первых, идея была хорошая. Мы же не в Средневековье живем, когда «психов» выгоняли из города, а если город находился рядом с морем, то их отправляли в него на старом корабле без снастей и моряков. В среднем в каждой стране пять – семь процентов населения – это люди с серьезными психическими и умственными отклонениями. Почему мы, черт возьми, должны не брать за них ответственность, а отправлять на обочину жизни, в комбинаты со сменным персоналом, труд которого слишком низко оплачивается, вызывая вечное недовольство? Во-вторых, проект трансформировал детские дома в достаточно пристойные формы семейной опеки, где среди ночи не вызывали полицию за плохое поведение и не отправляли бедного ребенка на пару дней в психиатрический диспансер. Даже в наше время такие методы воспитания систематично применялись во многих детских домах. Детей часто наказывали и унижали, и лишали самого главного в жизни – достойного человеческого отношения.

И скорее всего это «во-вторых» было «во-первых». Потому что эти бедные брошенные дети, незнакомые с нормальными формами любви, томились в старых, построенных еще при Советском Союзе, разваливающихся домах, жили в комнатушках со рваными обоями и облупленной краской, играли пожертвованными кем-то игрушками. Любой, кто когда-нибудь был в детском доме или в доме ребенка-инвалида, никогда не забудет безысходную тоску, застывшую в детских глазах. При виде незнакомого взрослого у маленьких деток эту тоску быстро сменяла робкая надежда и интерес. Может быть, это пришли за ними давно забытый папа или мама? У подростков, уже закаленных разочарованием, посторонние не вызывали никаких эмоций. В доме ребенка-инвалида к апофеозу отчаянья добавлялись нелепые движения, жуткие возгласы, скрюченные конечности, лица, смотрящие на тебя сумасшедшим взглядами, словно персонажи на картинах Босха. Но это были такие же дети. Их души не знали классификации. И любой из них жаждал любви и ласки.

Я быстро заболел идеей «ДИ». Идеей нельзя заниматься, не отдавшись ей полностью. Особенно если против этой идеи практически все – ну, кроме близких коллег. Спасибо им. Таких замечательных самоотверженных людей я не встречал за всю свою жизнь. Это признание, правда, немного смахивает на эпитафию. Против переселения «психов» были почти все власть имущие – парламентские комиссии, самоуправления, средства массовой информации. Даже моя жена не желала слушать размышления на эту тему. Потому что это неинтересно, непонятно и даже опасно. Зачем что-то менять? А жена так вообще не очень любила мрачную тематику моей работы. К моей радости, это не заставляло меня любить ее меньше, чем в тот первый раз, когда мы встретились. Я в нее моментально влюбился. Не раздумывая, бросился в загадочный омут ее серых глаз. К черту пока что любовь к государству. Невзирая на взращённый во мне с детства этатизм, я расскажу вначале о любви к человеку. И прежде чем говорить о расставании, я расскажу о встрече.

Не влюбиться в нее было невозможно. У нее были глаза совершенно неопределенного цвета. В принципе до встречи с ней я мог точно сказать, на какой цвет глаз реагирует мое либидо. И что женщины с зелеными глазами всегда пытаются меня «снять». После встречи с Теей приоритеты смешались, бабы с зелеными глазами куда-то пропали, а либидо сориентировалось на содержании бесцветности в ее зрачках. В Тее всегда была загадка. Ее порядочность была погранична, так как всегда норовила превратиться в беспорядочность. В нашем случае это означало, что мы могли заниматься сексом в подъезде, в туалете ночного клуба или за рулем машины, несущейся на большой скорости. Мы были оба на это способны. В глубине своей души я ненавидел порядочность, презирая навязанное домашним воспитанием пуританство. Поэтому я уважал Тею за готовность нарушить определенные рамки нашей отформатированной жизни.

Вначале мы долго гуляли, бегали по песчаным морским берегам, подолгу стояли на фигурных мостах в старом городе и целовались. Мы не могли надышаться бризом, друг-другом, запахом вкусного кофе и так далее. Нами овладела какая-то необъяснимая алчность до жизни. Мы пили, курили, занимались сексом, сквернословили и с усердием перебирали тощую колоду семи смертных грехов. Прочные устои моей бабушки (царство ей небесное), вбитые в мою буйную голову еще в детстве, терпели полное фиаско. Самое поразительное, что, занимаясь всем этим, мы сохраняли и даже, казалось, увеличивали свою духовную чистоту. Отношения были пропитаны честностью, влюбленностью и желанием изменить мир вокруг себя.

Тея была чертовски привлекательным существом. Была в ней какая-то огненная искра. Это действовало сильнее, чем ее природная красота. Казалось, что у нее в груди вместо сердца расположен большой мистический магнит. Он неумолимо притягивал к себе мужские взгляды, а за ними и сердца. Подчинение происходило так же быстро и грациозно, как у опытного заклинателя змей, который заставляет изгибаться кобру под навязчивые аккорды флейты. Как и все остальные, я также быстро пленился ею, особенно красивыми томными глазами. Они часто дразнили меня дерзким призывом. Мягкие пухлые губы только усиливали его. Слегка приоткрытые, так, что виднеется влажный кончик языка. Он блестит среди перламутра зубов и манит пьянящей страстью. Потом мы целуемся, и губы становятся более твердыми, напрягаются, будто хотят что-то сказать, обязательно что-то непотребное. А потом расслабляются вновь. Это заводит. Ты целуешься и говоришь одновременно с любимым человеком. Но это работает только в том случае, если ты любишь. Если не любишь, ты ощутишь упругость гиалурона. Потом руки опускаются на ее небольшую твердую грудь, она утопает в ладонях. Руки и губы скользят дальше по изгибам ее изящного тела, обхватывают щиколотки, пробегают по тонким изгибам стоп и длинным пальцам. А потом медленно, наслаждаясь каждым сантиметром ее тела, ты снова поднимаешься наверх.