Дядя Валера снова замолчал, Катерину охватило ожидание беды и досада: за что с Ромкой судьба так сурова?

– Что я хочу тебе сказать, Катён? Вот, вроде и хочется иногда похвалиться, поделиться своей радостью, а лучше остерегись – вдруг черт подслушает? Нагадит же!

Сознание Катерины поддакнуло: свою богемную жизнь известной оперной певицы, обитающей в блеске софитов и вспышек фотокамер она хоть и привыкла считать собственной заслугой, результатом таланта и труда, но с годами все острее чувствовала, что какая-то сила ведет ее по этому пути, а сама она лишь эту силу старается не подводить и много работает, а похвалы не любит, вроде как нет ее заслуги в красивом голосе.

– Вот, видимо, в неурочную минуту Ромка похвалился, подслушал его черт! Не сразу, конечно, все разлаживаться стало. Женька у них родился – уж до чего светлый мальчонка! Видала его? – Катерина отрицательно покачала головой. – Награда, а не мальчишка! Крестник мой. Ромка его с рук не спускал, если бы мог в кармане носить – носил бы! Счастливый был, не видел того, что уже чернота вползла в его жизнь. Женьку Татьяна Ивановна пестовала, тоже души в нем не чаяла, а Лизка на работу стала выходить. Только со стороны-то было видно, что не для работы она ходит, а, чтобы среди мужиков тереться. Глазками стреляла, слова вольные принимала – шабашников много, что они, залетные молодцы, будут себя блюсти, что ли, если баба не блюдет? Погуливать стала. Все это видели, один Ромка не видел, но так всегда и бывает. – Дядя Валера горько поджал губы, недоуменно поднял брови, чуть повернул лицо к Катерине, не отрывая при этом взгляда от земли. – Многие гулящие жены, да и мужья – тут не имеет значения – со временем начинают не уважать своих супругов: то ли от вины это идет, то ли зарываются, но появляется желание показать свое неуважение, дерзость, насмешку. Паскудно это все выглядит! Особенно если второй супруг не в курсе событий. Ромка еще долго со своей ненаглядной Лизонькой носился, говорил, мол, устает она, нервничает, а она открыто насмехалась над ним. Потом он смурнеть стал, видимо, почуял неладное, но на факте не ловил, как поймаешь? Свет в нем заметно угасал. Потом она забеременела, все гадали: от кого? Родилась девочка – копия Ромки и Татьяны Ивановны. Помнишь их? Глаза большие, зеленые, носик точеный, волосики русые, волнистые. Тезка твоя – Катерина. – Сердце Катерины снова благодарно трепыхнулось: Ромка! Помнил ее! – Но она такая ласковая была, как котенок, быстро в Катёну превратилась! – Лицо дяди Валеры озарилось улыбкой доброго воспоминания. – Вот уж ручная была! Ко всем на руки просилась, ластилась, ласкалась – наверное, маленькие девочки такими и должны быть. Все ее любили. Татьяна Ивановна с коляской гуляла, к нам на работу заезжала, вот мы ее все тетёхали! Душу всем мужикам грела пупса эта! Пойдут себе сигареты покупать, так и ей обязательно что-нибудь возьмут, радости столько видеть, как угостишь ее, она улыбается и тянется поцеловать, поблагодарить, значит. Сама укусит конфету и тебе дает укусить – чистый ангел! А Лизка-то месяца через два после ее рождения сбежала, так и неизвестно, где она. Ситуация тогда была непростая: неудобно было ни посочувствовать, ни высказаться – Ромку жалели все, хороший же мужик: не пьющий, не скандальный, работящий, все в дом тащил – ни у кого рот не открывался про Лизку что сказать-спросить. Так на молчании все и сошло. Но, скажу я тебе, он сильно переживал. Только в счастье поверил человек, только сложилось все, а его – раз! – дядя Валера резко рубанул рукой по воздуху – и подкосили! Опять в человеческое дерьмо макнули! Знаешь, Катён, как я определяю глубину его страдания? Все эти годы – дядя Валера стал загибать пальцы – считай, пять или шесть лет у него не было женщины. Сторонился он их, даже чуть отворачивался, рядом не садился. Больно ему было. Не доверял больше. Только детьми жил. И ты знаешь, – беда-то одна не приходит! – заработок пропал у него. Как отрезало! То полгода работал, заказчик все завтраками на выплату кормил, а потом сбежал! Считай, полгода без денег, когда еще заработает? Тут кинут, там обманут – туго жить стали. Все у него из рук валилось, внутренняя сила ушла, понимаешь? Всю жизнь боролся, слабеть начал. На Татьяну Ивановну тоже все болячки разом накинулись, за самой смотреть надо было. Тут он кровью кашлять начал, сказали, что не жилец, год протянет и все. Сломался Ромка – не за себя, за детей переживал, хотел им светлую жизнь подарить, а бог не дал такой возможности. Под конец совсем сдал, встретил раз его у ларька, он водку взял, но, ты знаешь, не пил, нет, удержался все-таки – эту бутылку потом под его кроватью нашли, целую. Трудно им было, как отец умер. Через год еще и Катёна воспаление легких подхватила и за несколько дней сгорела. Живут скромно, на пенсию и пособие, я их не оставляю, конечно, тоже помогаю, чем могу. Татьяна Ивановна слабенькая уже, если Женька один останется, заберу его к себе. Люба не будет против, она жалостливая женщина.

Они долго молчали. Катерина сидела, облокотившись спиной о саманную стену, глядя прямо перед собой, казалось, в стену соседней летней кухни, но на самом деле в никуда. Она не замечала, что чуть раскачивается. Дядя Валера уперся взглядом в землю. Это были непростые минуты, когда пытаешься понять что-то самое главное.

– Пойду я, дядь Валер, что-то сил никаких нету, вечером еще на кладбище идти. Сама нарисую Ромкин рай, принесу утром. Спасибо за все!

– Иди, Катён, – кивнул он. Потом размашисто перекрестился: – Царствие небесное, вечная память, вечный покой Ипатову Роману! Столько мы с тобой его сегодня вспоминали! Пусть ему там легко икнется!

– Царство небесное Ипатову Роману! – повторила Катерина и тоже перекрестилась.

У калитки она обернулась:

– Спасибо, дядь Валер!

– Да за чё?

– За все. И за Катёну в особенности!

Дядя Валера махнул рукой.

***

Действительно уставшая, даже измотанная, Катерина пришла домой и во дворе долго сидела на стульчике у крана, подставив ноги под струю прохладной воды. Это было неописуемым блаженством! И мысли ее текли так же светло и легко, как и вода, хоть и были печальны. Ромкина доля не каждому по плечу, он выстоял, очистил кровь и карму от пагубы. Ромка – сила. Доброта и сила. Еще и смирение. Никогда он не роптал, Катерина такого не помнила, только противостоял всему своим тщедушным телом и сильным духом.

Она умыла лицо, шею, руки по локоть и отправилась в свою комнату, где по настоянию заботливой мамы ставни не открывали настежь. Здесь царили сумрак и прохлада. Катерина села на кровать и предалась с детства любимому занятию – босыми ногами елозить по стираному, еще чуть жесткому и рельефному тканному коврику. Ковры и паласы в их доме убирали на все лето, расстилали тканные дорожки. Мама говорила, что так от полов идет больше прохлады, а летом в степи прохлада превыше всего, ее берегут. Катерина легла и почувствовала, что подступают слезы. Запах родительского дома, впечатления последних дней, неопределенность ее личной жизни растревожили душу, она показалась себе несчастной, потерянной, одинокой. Как жить? Стало жалко себя, неприкаянную, слезы потекли и намочили подушку, Катерина густо шмыгнула носом, уткнулась в постель и не заметила, как ее сморило. Потом началось чудесное: будто летит она к облакам, радостно, светло, счастливо необыкновенно. Душа ее легка, открыта, чиста как когда-то в детстве, Катерина понимает это, ликует и от счастья заливается серебристым смехом. Оглядывается по сторонам, ищет кого-то рядом, но никого нет, она одна, однако от этого не страшно, вроде в этих облаках полагается быть одной. И вот уже стоит она перед неким прекрасным сиянием и понимает, что это сонм святых и Бог, и спрашивают ее:

– Что сделала ты, Катерина, для души своей за отпущенные тебе годы?

Непередаваемая атмосфера торжества справедливости и истины, сияние внутренней чистоты тех, кого она видела перед собой, их добрые и строгие взгляды, белые воздушные облака, на которых они все находились и сквозь которые была видна земля с озабоченно бегающими людьми, и ощущаемая вдруг колоссальная разница между тем, что ценно внизу у людей, и тем, что ценно здесь, у этих сияющих существ высшего порядка. Катерину бросает в жар, в пот, жизнь вдруг предстает не в привычном ракурсе самоценности и успешности, а будто бы школы и экзаменов, необходимого пути для души, и оценки у нее совсем другие: не успехи и блага, а поступки для людей и против людей, во благо души и во вред ей. С ужасом ей вдруг понимается, что ценно то, что создаешь, отдаешь, жертвуешь, все приобретаемое не учитывается. Она служила себе, своему тщеславию и честолюбию, но все же голос свой дарила людям, и Катерина с надеждой лепечет: