Часть 1

Минуешь последний дом городка, где каждый двор наполнен разноголосицей живого хозяйства, выходишь на грунтовку, ведущую к кладбищу, и неожиданно оказываешься в другом измерении: до горизонта расстилается гладь земная и гладь небесная, и есть только два цвета – синего неба и пожелтевшей степи. По лицу и ногам ластится горячий сухой ветер, дующий всегда с востока, с равнины. Степная тишина оглушает, ошарашивает и неизменно вызывает щемящий восторг и чувство нерушимой, забытой в суете цивилизации собственной принадлежности матери-природе, отчего, бывает, у некоторых закипают слезы и приходит просветление.

Застигнутая позабытой степью врасплох Катерина остановилась, пытаясь объять открывшуюся даль, потом обрадовалась этой встрече, закинула руки за голову, вдохнула полной грудью и вспомнила, что это самый лучший, лечебный воздух, в августе он пахнет сухой лебедой, ковылем, растрескавшейся глинистой почвой; именно по нему скучают все, рожденные на просторе, и она, оказывается, тоже.

До кладбища было около километра, и Катерина шла, подставляя лицо послеполуденному солнцу, вмещая в себе целый мир чувств, впечатлений, воспоминаний. Она была рада родной земле и печалилась об отце, про которого после маминого звонка почему-то вспоминалось бабушкиными словами: «Какой трудник! Какой человек трудник! Бог таких любит» Отец и правда принадлежал земле, их дому, построенному еще дедом, саду, немалому скотному двору. Он был немногословен, бесконечно добр и любил всякую живность, особенно желто-черных утят, их в его руках умещалось до десятка. Маленькой Катьке всегда было удивительно смотреть, как смещались морщинки на лице отца, стоило только ему подойди к ящику с вылупившимися невесомо-пушистыми комочками: складки забот и дум на лбу разглаживались и собирались лучиками доброты и нежности в уголках глаз и губ.

– Клювики какие, смотри! – шептал он ей. – Тонкие, изящные. А глазки? Бусинки крошечные!

Катька смотрела, сопела и не понимала, утята ей больше нравятся или отец, любующийся ими.

Воспоминания о нем вызывали светлую боль и благодарность судьбе за родителей, отца. Он был здесь повсюду: в этой грунтовке, по которой они вместе еще до солнца ходили в степь собирать каперсы, в сухих крошках земли, попадавших в сандалии и заставлявших рафинированную Катерину неэлегантно трясти ногой, потому что именно он грейдером проложил эту дорогу. В горячем ветре, в тишине – он впервые сказал ей, что тихо здесь только для непосвященного, привыкшего к городскому гулу или лесному многоголосью. В степи свои звуки, тонкие, неявные: верховой шум – ветра в ушах, низовой – ветра, вихляющего в сухой колышущейся траве, криках редких птиц, живущих прямо на земле.

Катерина пошла на кладбище пораньше, чтобы побыть с отцом наедине, рассказать ему о своей любви, о нынешней жизни, выразить благодарность. Мама обещалась подойти прямо с работы, после четырех часов. Она беспокоилась, что дочка не найдет могилу, объясняла ориентиры – погост был большим.

Уже виден был кладбищенский забор, как всегда выкрашенный серебрянкой, кресты и памятники, неизменно голубые скамеечки и столики внутри оградок. Чем ближе Катерина подходила, тем больше в груди ее разливалось осознание и боль утраты, нет-нет, да и вырывались из груди глухие хрипы, никак не выливавшееся в слезы.

У ворот с калиткой на земле сидел мужчина и совершал быстрые одинаковые движения руками – над чем-то работал. В застиранных штанах, изначальный цвет которых уже не представлялось возможным определить, в такой же футболке и кепке, загорелый дочерна, поджарый, или, как сказал бы отец, жилистый мужик обрабатывал камень.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, душа-девица, – доброжелательно улыбнулся он, неспешно поднимаясь и отряхивая руки. С простотой местечкового жителя он уставился на Катерину глазами чистейшей небесной лазури: – Чья будешь? Или приезжая? Что-то не узнаю тебя.

– Аверьяновых дочка, Катерина.

– А! Певица. Значит, прилетела с Америки этой? Слыхал, слыхал.

– Я Вас тоже что-то не узнаю.

– Откуда же узнать! Я приехал одиннадцать лет назад, церкву у вас строил, подженился тут на Любе Коломийцевой и остался. Вот по строительной части подрабатываю, камни режу, памятники, надписи. – Говорил он негромко и певуче, не вкладывая в интонации явных эмоций, как будто читал древнерусскую летопись, в которой каждое слово само по себе несло полную смысловую нагрузку и не нуждалось в усилении.

– Тетю Любу знаю.

– Вот я ее муж, для тебя, стало быть, дядя Валера. Отца приехала навестить? Мать ждала, да. До сороковин успела, молодец, отец обрадуется. Где могила, знаешь?

– Мама объяснила, найду, думаю.

– От колонки прямо иди, – показал он рукой, – с правой стороны все новые лежат, читай, увидишь. У вас еще травой не поросло и венков полно.

Катерина пошла, вдалеке увидела участок сплошь в венках и цветах, поняла, что это отца. До него было еще могилок восемь-десять, все, как водится, с большой территорией, со столиками и скамейками. Хоронили и поминали в их городке всегда от души, большим количеством людей, а на Красную горку и особенно на Радуницу кладбище вообще превращалось в человеческий муравейник, посидеть у могилки, выпить-закусить, вспомнить добрым словом усопшего, пожелать ему Царствия небесного должен был каждый знакомый. Так с утра до самого вечера и поминали. На погосте все добры и уважительны друг к другу, здесь все прощается, чего уж? А детям праздник и радость – принаряженные, такого количества конфет и других сластей они получали разве только на колядках.

Еще улыбаясь светлым воспоминаниям детства, Катерина вдруг замерла, потом повернулась к каменному надгробию справа, с недоверчивым изумлением уставилась на выбитую крупными буквами надпись: Помни меня!

Помни меня! У Катерины эти слова остановили дыхание.

Камень стоял в ряду новых захоронений, но был старым, потрескавшимся, с осыпавшимися гранями, низкий. Могильный холмик еле заметный, ни оградки, ни столика, ни скамейки. Если бы не крупные буквы «Помни меня!», бог весть каким образом замеченные ею боковым зрением, то она прошла бы мимо. Катерина направилась к камню, ей нужно было узнать имя погребенного. Она встала на коленки, принялась откапывать землю перед надгробием, потому что тяжелый камень, видимо, рано положили на еще рыхлую почву, и он сильно осел, скрыв имя похороненного, почему-то выбитое не над, а под поразившим ее «Помни меня!» И, хотя и так уже знала, каким оно будет, похолодела и отпрянула: Ипатов Роман.

Без отчества. Умер два года назад, а она и не знала.

Она вытирала камень носовым платком, выдергивала сухую траву, почти поглотившую низкий памятник, и тяжелые слезы настоящего горя, невосполнимой утраты, обнищания и вины потекли по ее лицу:

– Ромка! Ромочка! Как же так? Ну ты что? Зачем? Прости меня! Я помню, помню тебя! Чуть-чуть только забыла, а так-то помню! Рома!

Нет больше на этой земле лучшего человека на свете – Ромки Ипатова!

***

Аверьянова Катюха и Ипатов Ромка учились в одном классе с первого дня начальной школы, но заметила его Катька только на седьмой год, когда их в последней четверти посадили за одну парту. Она тогда с недоумением воззрилась на своего соседа: мол, кто такой, почему раньше о тебе ничего не знала? Ее интерес к нему был так энергичен и напорист, что, казалось, она вот-вот вытеснит его со скамьи и вдавит в стенку. Живая, подвижная, крепко сбитая, рано начавшая взрослеть Катька по-птичьи склоняла голову на бок, вперив любопытные черные глазки в Ромку. Он улыбался ей нежной, робкой, девичьей улыбкой и смотрел ласковыми и добрыми огромными глазами прозрачного зеленого цвета. Катьке было странно видеть эти глаза и Ромку вообще. Она повернулась и внимательно оглядела весь класс, кого еще она не замечала? Как-то так, незаметно для нее существовало еще несколько человек – надо же! До сих пор она знала только тех, кто был, как она сама: у кого говорили зубы и губы, кто был в первых рядах, в первых строках, всегда и везде. Катька отличалась редкой громогласностью, завидной неспособностью относиться к себе критически, неистребимым жизнелюбием и кошачьей живучестью. Кожа ее была так толста, а умение не слышать и не замечать негатив так естественно, улыбка так широка и открыта, что быть ею недовольным или иметь на нее сердце представлялось совершенно невозможным, да и бессмысленным. Ромку рядом с нею можно было назвать незаметным или даже потыкать пальцем: жив ли?