На столбе, держащем навес, за обломок штатива был примотан шпагатом тихо жужжавший, честно отработавший два срока вентилятор в облупившейся защитной сетке. Леха сел на корточки и направлял руку дяди Валеры:

– Ага, вот так, чуток пониже еще! Нормально! На тройку перещелкни там, двойку уже не чую!

– Че лыбешься? – спросил дядя Валера, когда они пошли к дому батюшки.

– Да нравится мне все это так! Просто! Ни тебе договоров, ни юристов, классно! Забыла я уже, что так бывает. Котята, вентилятор – хорошо!

– Ну, ты там по заграницам своим еще поживи, совсем одичаешь!

По пути к батюшке Катерина втайне разволновалась, растревожилась. Такое с ней всегда случалось при виде храмов и всего, связанного с верой. Кажется, в ней жило необъяснимое, врожденное убеждение, что Бог есть и все на свете не просто так. Что с этим убеждением делать она не знала, но оно ее тревожило.

Церковь была небольшая, из белого кирпича, традиционной формы – один большой купол и четыре маленьких, зато со звонницей в один тяжелый колокол, два поменьше и три совсем маленьких.

– Что, и звонарь есть? – удивилась Катерина.

– Есть, у нас женщина-пономарь.

– Да Вы что!

– Да, хорошо бьет! Смотри, большой – это воскресный благовестник, используется в воскресение и великие праздники. Два поменьше – простодневные колокола, на будние дни седмицы. А маленькие, – видишь, в связке они? – зазвонные, они для трезвона. Трезвон выражает торжество Церкви или момент богослужения, например, утреня – два удара, вечерня – один.

Катерина только руками всплескивала: «Как хорошо!»

Церковный дворик был очень симпатичным, выложенный плиткой, ухоженный, весь в цветах на затейливых клумбах, а по всему периметру забора красовались высокие плакучие ивы, живописно раскинувшие длинные сильные ветви. Атмосфера характерная: благости, благолепия, спокойствия и обособленности от мирской суеты. Пока шли вдоль забора Катерина все внимательно рассматривала, церковь построили после ее отъезда, она ее и не видела толком.

– Как хорошо! – снова воскликнула она. – Атмосфере удивляюсь! Энергетика чистоты!

– А то! – подтвердил дядя Валера. – Здесь все по-честному трудились. Батюшка нас благословил, мы перед началом постились, исповедались, потом не пили, не матерились, с молитвой к работе приступали. Знаешь, как хорошо было? Так и должно быть.

Дядя Валера остановился перед калиткой, перекрестился, поклонился. Катерина неуклюже повторила.

В соседнем с церковью доме жил батюшка. Стучаться им не пришлось, калитка оказалась распахнутой, а батюшка в черной рясе сидел на скамейке во дворе, под тенью от стены и с помощью шила чинил детские сандалии.

– Бог в помощь, отец Анатолий!

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, люди добрые! Проходите, присаживайтесь!

Они подошли ближе, и Катерина ожидаемо смутилась как пойманная на месте преступления, не зная почему так и не смея глянуть батюшке в глаза.

– Это Катерина, дочка Аверьяновых. – Отец Анатолий посмотрел на нее добрейшими серыми глазами и пожелал: «Спаси бог!» – и Катерину отпустило. – По делу мы к тебе, отец Анатолий, надгробие хотим купить, есть?

– Пять штук есть в наличие. Умер кто? – В его вопросе не было обывательского страха, за которым крылось облегчение в духе «хорошо, что не я!» Скорее так мог спросить человек, стоящий в очереди: Кого сейчас позвали?

– Не, старую могилку хотим облагородить!

– Ворота в сарае открыты, идите сами, на них цены стоят, выбирайте!

– Сиди, сиди! – махнул дядя Валера отцу Анатолию и пояснил Катерине: – У него диабет, ноги болят.

Катерина выбрала самую большую плиту из темно-серого гранита.

– Зачем такой большой? – удивился дядя Валера. – Такие берут на несколько могил, чтобы всех перечислить.

– У меня же рисунок задуман! Большой нужен!

– Ой, наплачусь я с твоим рисунком!

– Нет, Вам понравится.

– Ладно, пойду спрошу тачку, была, вроде, у батюшки. Сразу заберем. По дороге как раз расскажешь, что ты там себе напридумывала.

– Дядь Валер, а вы с Ромкой близко общались? – спросила Катерина, когда они неспешно катили тачку с плитой к его дому.

– Да, кумовья мы, и работали вместе, подряжались по стройкам.

– Мы с ним за одной партой сидели, я его после школы не видела, как он жил? Когда отец его умер?

– Дай бог памяти! Я приехал сюда, как раз, когда со Снежанкой случай произошел. Весь городок тогда гудел! Витьку проклинали все, плевали ему вслед, а ему что? Зенки зальет и все дела – пропил и душу, и совесть! Еще себя потерпевшим выставлял, она ему лопатой плечо задела. Снежанку жалели, сколько ей было тогда? Пятнадцать-шестнадцать? Тонкая, как тростинка, ни тебе ни спереди, ни сзади! На суде в ее защиту люди выступали, народу было – море! Но все равно десять лет влепили, потому, мол, что опасным способом для окружающих убила или что-то в этом роде. Она же лопатой махала, там и Витька рядом, и другие тоже, а Снежанка тогда прямо в ярость впала. Сломал жизнь девчонке! Как Ромка себя винил! Почернел весь. Он ведь Снежанку эту вырастил, бегала за ним хвостиком всю жизнь. Как работать стал, все ей то юбочку, то туфельки покупал, привозил в подарок. На неделю на стройку уедет, на выходные возвращается, вот и не углядел. Так говорили.

Дядя Валера замолчал, Катерина его не торопила, она остро чувствовала все, что тогда пережил Ромка, Снежанка и все люди. Быстро усвоить такое не получалось.

– И ты знаешь, точно не могу сказать, кажется, год или чуть больше еще Витька пожил, да и помер. Плакать никто не плакал, разве что от облегчения, и Ромка прямо через себя переступил, а похоронил его. Поминки, правда, не справляли, Ромка сказал, что теперь отцу только Бог судья, а они тут за него заступаться не будут. – Дядя Валера горестно вздохнул. – И ты знаешь, Катён, вот Ромка тихий-тихий, а как, бывало, ступит ему что в голову, так держись: Витьку батюшка отпел, а могилу ему Ромка на отшибе выкопал, где не отпетые лежат. Объяснил так, что батя по его образу жизни самый натуральный самоубийца и им всем убийца был. Когда уже закидали гроб землей Ромка сказал: «Смелый был зло творить, смелым будь и отвечать за него» Да, так и сказал. Ему я помогал и еще один мужик – знаешь ли, Василий, кочегар из котельной? – Катерина пожала плечом. – Ну, не важно! Так вот он как-то разволновался очень от Ромкиных поступков, говорит, мол, судить берешься не по чину. А Ромка такой: «Дети – судьи своих родителей. Я его сужу, мои – меня, так и поймем, кто как жил и чего стоил» – Дядя Валера вдруг усмехнулся: – Надо было видеть, какое впечатление Ромкины слова на Василия произвели! Тоже не святого поведения мужик, проняло его тогда.

Они снова замолчали, думая о своем, у Катерины сердце надрывалось от сочувствия Ромкиной доле.

– Что за жизнь у него была! – сказала она с горечью. – Счастье и радость были хоть?!

– Были, как не бывать!

Они проходили мимо пекарни, и оба посмотрели на витрину, из открытых окон которой разносились волшебные ароматы свежей выпечки.

– Стойте, дядь Валер! Давайте я нам на перекус куплю чего-нибудь, пахнет так, сил нет удержаться! Чего хотите?

– Хачапури возьми, у меня Люба квас делает, попьем с тобой холодненького с лепешками!

Когда Катерина с дядей Валерой уже сидели в тени у него во дворе, попивая белый хлебный квас, резкий, чуть сладковатый, и уминая хачапури, он продолжил рассказывать.

– Что я хочу тебе сказать, Катён! Вот отца у Ромки не стало, Снежанки не стало, и фарт ему в работе попер! Такое состояние у него было, как будто тяжесть с плеч его сняли, долги по жизни списали, да. Только успевал управляться, и заработок шел хороший, не обманывали, не кидали, все прямо порядочные заказчики попадались! Первый раз в жизни лишние деньги появились у него, достаток наступил. – Дядя Валера вдруг рассмеялся, как над чем-то забавным: – Знаешь, что он себе в первую очередь купил? Наушники и штучку такую, куда музыку записывают. Все время в этих ушах ходил и улыбался. Я спрашиваю, что, мол, слушаешь? Эту вашу дыщ-дыщ-дыщ, от которой голова трещит? А он мне хитро так улыбнулся и важно так говорит: «Нет, дядь Валер, мне с детства хороший вкус привили! Я привык высокую музыку слушать» – От этих слов сердце у Катерины обдало горячим. Ромка! – Что, спрашиваю, за высокая музыка такая? Опера, говорит. Люблю, говорит, меццо-сопрано! Слыхала? Меццо-сопрано! Кармен слушал. Не хухры-мухры тебе! Да, так было. – Дядя Валера вздохнул, переменил мысли: – Потом он дом поднял, все отремонтировал, крышу поменял, забор новый поставил, в общем, добротно все сделал. Ванную соорудил! Мать его нарадоваться не могла, уж и не помнила, каково это хорошо жить. Хорошо тогда жили, вольно. Мать каждые полгода к Снежанке ездила, за нее только и печалились. Потом Ромка заженихался – с девушкой познакомился, штукатурщицей. На одном объекте работали. Лизой ее звали. Красивая девка была, но бедовая. Знаешь, вот, бывает, посмотришь на человека и понимаешь, что ничего хорошего от него ждать не стоит – глаз бедовый у него. Вот у Лизки этой глаза бедовые были. Не смогла бы она тихому семейному счастью радоваться, все ее куда-то тянуло. Ее бабка вырастила, уж не знаю, как так получилось. Жили они совсем скромно, на пенсию да пособие. Лизка о богатой жизни мечтала, а тут Ромка со своей щедростью! В общем, поженились они, когда она забеременела. Ромка светился весь – что ты, счастье повернулось к нему лицом, все складывается, как и не мечтал! Знаешь, как он сказал тогда? Мы с ним как-то вечером, уже после работы, домой шли, а он все сияет как новый самовар и радостный такой говорит: «Смог я, дядь Валер, смог переломить судьбу, понимаешь? Батя мой повторил жизнь своего отца, тот – деда. Все они пили, понимаешь? Отродьем людским были. А я решил, что остановлю это, не буду пить – хоть убивайте меня! – и тогда судьба изменится. Я непьющий и дети мои пить не будут! Костьми лягу, но очищу кровь от этого! Уже получается, ты видишь?»