Гоша прислал письмо с фотографиями, писал, что женился на якутке. Извинялся, что спешно, тайно, без праздника, ведь оба геологи и не сидят на месте. Лариса Ивановна и Петр Иванович на какое-то время онемели – на якутке! Со снимка на них смотрело чуждое раскосое лицо с широкими скулами и совершенно черными волосами. Лариса Ивановна в испуге прижала руку к груди. Ее организм отказывался принимать в семью неевропейскую кровь. Строго говоря, девушка была красива и выражение лица доброе и умное, но ведь не русская! Родители поздравили молодых телеграммой и сделали денежный перевод в качестве свадебного подарка, но мужу Лариса Ивановна призналась, что пока не готова увидеть невестку, поэтому в гости не пригласили. В следующем письме пришла фотография новорожденного сына Гошки, и Лариса Ивановна расплакалась – внук был похож на мать. Гошка сам облегчил родителям положение, заверив, что в ближайшие годы они с женой будут невыездными. На том все и успокоились и зажили своими, отдельными друг от друга жизнями.

***

Дружба с девочками у Лили не складывалась с самого детского сада, потому что не находилось девочки, согласной выдерживать постоянное сравнение с ней. Бедняжкам приходилось выслушивать упреки мам и бабушек: «Лиля то, Лиля се, а ты?»

Зато с Орестом Поповым сразу возникла самая нежная приязнь. Мальчик жил в ее подъезде на первом этаже и ходил в ту же группу сада. Его отец, дядя Жора, работал слесарем-сантехником, а мать, тетя Нина, диспетчером в их же ЖЭКе. Дядя Жора всегда всем широко улыбался, иногда даже некоторых хотел обнять. Лиле было его жалко, потому что люди его почему-то чуждались. Он, бедняжка, ходил с трудом – часто спотыкался и присаживался то на заборчик, то на скамейку, то просто облокачивался о стену. Тетя Нина, встретив его, всегда говорила одно и то же: «Боже, стыдно-то как!» – и уводила его домой. Лиля недоумевала, чего стыдится, если человек плохо ходит, тем более, если он такой добрый. Она спросила об этом маму, та ответила неясно и как-то чеканно, причем глаза ее сделались холодноватыми:

– Дядя Жора не может ходить твердой походкой не потому, что болен, а потому что сам себя чуть ли не каждый день доводит до ненормального состояния. Когда люди сами себя губят, за них бывает стыдно. Понятно?

Лиле было непонятно, но она кивнула, почувствовав, что маме неприятно об этом говорить. И еще почувствовала, что мама враждебна к дяде Жоре и не одобряет его. Зато тетя Нина ей симпатична, при встречах мама всегда приветливо улыбалась, ободряюще кивала или пожимала руку и останавливалась на пару слов о здоровье и о детях.

Все же несколько лет Лариса Ивановна и Петр Иванович чуть поджимали губы и несколько натянуто улыбались, когда Лиля и Орест, завидя друг друга, бросались друг другу навстречу с объятиями. Они обнимались по-детски неуклюже, как медвежата, и выглядело это проявление приязни невозможно трогательно. Они общались только с собой, ни ей, ни ему больше никто не был нужен.

– Перерастут, – почему-то говорила Лариса Ивановна Петру Ивановичу. – По крайней мере, он всегда чисто одет и вполне воспитан. Нина – прекрасная женщина!

– А гены куда денешь? – странно отвечал Петр Иванович.

– Рано об этом говорить!

– Эта детская дружба может всем нам выйти боком!

Тем не менее они считали себя людьми широких взглядов и из «демократических соображений» не препятствовали общению детей, разрешали приглашать Ореста домой, но Лилю к нему никогда не пускали: «Лучше пусть он к нам приходит, у тебя отдельная комната, никому не мешаете, и мама вас вкусненьким накормит»

Когда Петр Иванович в очередной раз встречал родителя Ореста в непотребном виде, непременно бубнил себе под нос:

– Нет, это будет чистой воды разбазаривание генофонда! Ни за что! Мой отборный, чистый цветочек! Тонкая селекция и это! – он брезгливо кривился.

Вообще, как специалист, он верил в желание людей преодолеть наследственные пороки, даже верил в попытки, но не верил в результат. Он знал так мало победителей, что они исчезали в общей массе побежденных пороком. Встать на путь наследственного алкоголизма мог только тот, кто искал силы в себе, сам себе давал зарок. Таких людей единицы на тысячи. В основном благие намерения цеплялись за кого-то другого: ради тебя готов на все. Это было крайне уязвимой мотивацией, потому что любой изъян или ущерб в отношениях снова выводил на проторенную предками дорожку – к бутылке. Перспективы Ореста Петра Ивановича не радовали.

Однако вскоре Дубровские вздохнули свободно. В старшей группе сада Лариса Ивановна заметила перемену в дочери: та перестала смотреть на Ореста с радостным восторгом, прыгать на месте и хлопать в ладоши при его появлении, словно получила супер приз. Теперь ее отношение к нему стало покровительственным, снисходительным и доброжелательным в том виде, который невозможно испытывать к жениху, даже если ему всего шесть лет. Девочка перестала искать одобрения и восхищения в глазах Ореста, ей даже стало неважно, нравится ему то, что занимает ее, или нет, она оставалась привычно внимательной к нему и ласковой в силу своей натуры и не более того. Лариса Ивановна специально какое-то время наблюдала за детьми, утвердилась в своем впечатлении и внутренне выдохнула. Она рассказала о своем открытии мужу, тот поверил ей, как верил всегда и во всем, и больше на этот счет они не беспокоились.

***

Потом дети учились в одном классе и оба являлись любимцами учителей. Лиля – потому что обладала бездной обаяния и мягкой женственности, отличалась хорошим воспитанием и врожденной интеллигентностью. Как и ее мать, она стабилизировала пространство вокруг себя, но чуть на иной манер – своей утонченностью невольно обязывала и окружающих быть более вежливыми и культурными. Свободное, простоватое поведение рядом с Лилей непременно приобретало яркий оттенок грубости и невоспитанности. Никому из девочек класса не хотелось проигрывать Дубровской, поэтому тянулись на ее уровень. А мальчики невольно соответствовали девочкам. Учителя радовались высокому стандарту культуры класса и понимали, чья это заслуга.

Учеба давалась Лиле легко и никакая контрольная не могла согнать с ее лица спокойной улыбки. Четверки у нее появлялись редко, только пятерки.

Однако по мере взросления она все реже участвовала в жизни класса, терпеть не могла соревнований и сатиры стенгазет. Если учителя пытались выяснить причину ее отказа, она искренне говорила: «Зачем унижать людей? Я бы не хотела, чтобы меня прилюдно высмеивали» Ей объясняли, что делается это не со зла, а в воспитательных целях, и что рассуждает она не по-пионерски и уж, тем более, не как будущая комсомолка, а по-мещански, трусливо замалчивая проблемы. На что Лиля миролюбиво улыбалась и предлагала другое: «Может, я лучше позанимаюсь с отстающим?» Это устраивало всех, стенгазету оформляли просто к праздникам.

Зато учитель физкультуры долго не отставал от нее:

– Что плохого в соревнованиях? Ты же обязательно победишь! Ведь танцуешь с детства! Легкая атлетика – твое!

Лиля извиняющимся тоном оправдывалась:

– В соревнованиях всегда кто-то хуже, неприятно быть самой хуже или выставлять других такими. Я совсем не люблю дух соревнований! Если бы просто показывали, кто что умеет, а так не хочу.

Физкультурнику тоже хотелось обругать ее чеховской мещаночкой, но слова не срывались с языка – уж слишком обаятельной и по-своему полезной она была, да и угадываемая внутренняя сила, хотя никогда не выставляемая ею напоказ, давала ей незримое преимущество и заставляла отступать.

Пытались повлиять через Ореста, но он обезоруживающе улыбался и ретировался:

– Что, не все покорны в датском королевстве? Ничего, у нас демократия, мы даем развиваться в разных направлениях!

– Это же чудовищный индивидуализм! – не отступали от него. – Надо же что-то делать!