И завертелось…

***

Малышка родилась в срок с помощью кесарева сечения, потому что врачи запретили возрастной Ларисе Ивановне рожать самой, хотя ей казалось, что она справилась бы без проблем. Операция прошла образцово, организм мамы и новорожденная гражданка Советского Союза показывали себя просто на зависть. Молоко прибыло на исходе вторых суток, на что мало кто рассчитывал, кроме самой молодой мамы. Малышка сосала так, как будто взяла на себя стахановские обязательства по опустошению материнской груди.

Петра Ивановича пустили в родильное отделение по блату, как своего, и он заливался слезами умиления, глядя на кормление, и со страстным обожанием сюсюкал:

– Да ты же моя жадюга! Не спеши, все твое! Как жить хочет! Вот кого показывать надо всем ипохондрикам да депрессивным! Пусть учатся! – Петр Иванович работал психотерапевтом в районном диспансере. – Дай, дай, я ее сам подержу! Ты же моя сладенькая, мой цыпленочек! Как пахнет, как она пахнет! Лара, ты слышишь? Вот молодечик, какая благородная отрыжка да в таком сером обществе! Тьфу ты, господи, боже мой!

Лариса Ивановна счастливо посмеивалась.

– Ларочка, как же мы ее назовем?

Девочка была удивительно хорошенькой с самого рождения, с беленьким личиком, беленьким пушком на голове и фиалковыми глазками.

– Она такая нежная! Как цветок. Может, Лилия? – предложил молодой отец и ткнулся носом в плечо супруги, удерживая очередную порцию слез.

– Пусть будет Лилия, – Лариса Ивановна чмокнула мужа в седеющую плешь. – Красивое имя и ей очень идет.

Гоша видел сестру два раза, потому что после ее рождения завербовался работать на Север, чего-то там исследовать, прокладывать, добывать. Он был так искренне вдохновлен, полон планов и надежд, что родители почувствовали тайное облегчение от того, что взрослый сын в них не нуждается, стал отрезанным ломтем, и они без оглядки могут отдаться новой страсти.

***

Лиля росла чудесным ребенком, ее любили все, потому что не любить такую прелесть было невозможно. Удивительно ласковая в обращении, бесхитростно кокетливая, с детски доверчивой и открытой улыбкой, она смотрела на мир и людей тем взглядом ясных, чистых глаз цвета фиалки, каким смотрят дети, видевшие от жизни только любовь. Ее доброе сердечко и готовность отломить половину полученного угощения, чтобы угостить в ответ, умиляли и покоряли сердца всех, кто ее знал. Она никогда не капризничала и ничего не требовала. Если ей чего-то хотелось, она молча мечтательно смотрела на вожделенную вещь или осторожно спрашивала: «А такая-то игрушка хорошая?» Родители все понимали, трепетали от врожденной деликатности дочери и все ей покупали. Если ей что-то не нравилось или чего-то не хотелось, она говорила: «Я потом доем. Потом сделаю» Родителям оставалось только напомнить ей через время про обещание и она слушалась. Если же ей было что-то не по нутру, отказывалась она своеобразно: «А можно не надо?» Обычно родители соглашались, но если настаивали, Лиля никогда не устраивала истерик, ее прекрасные глазки наполнялись хрустальными слезами, а подбородочек так трепетно дрожал, что душа Петра Ивановича не выдерживала и крошке дозволялось все. Будь у нее злое сердце или дурной нрав, со временем она превратилась бы в избалованное чудовище, но душа Лили была чиста как первый снег, добра и ясна, поэтому великодушное отношение к ней лишь способствовало усилению ее внутреннего света.

Несколько лет ею владела страсть к пению, и Лиля пела дома за игрой, на улице по дороге в сад, в песочнице, на качелях, в трамвае, в метро. Ей ничто не мешало, она была поглощена самим процессом звукоизвлечения и если ее не устраивала какая-то рулада, она отрицательно качала головой и перепевала неудавшуюся строку еще раз. Со стороны это выглядело невозможно уморительно и очаровательно, ей улыбались, гладили по голове, тихонько аплодировали, но радость от подобного внимания испытывала не она, а родители. Ее хрустальный голосок и вдохновенный восторг от процесса пения был для них наркотиком, Лариса Ивановна заговорила о необходимости отдать дочку в музыкальную школу, но Петр Иванович, как специалист, углядел в этом не призвание к сцене, а обозначение внутренних богатств.

– Погоди, – говорил он жене, – скоро это пройдет и появится что-то другое. Это прорастают ее внутренние богатства.

– Богатства? – Ларису Ивановну удивило мнение мужа. – Хм! А если ты ошибаешься?

– Если ошибаюсь, то пусть учится, но петь скоро перестанет, вот увидишь!

– Но зачем тогда таланты, если их не развивать? – возмутилась Лариса Ивановна, уже успевшая полюбить мысль о будущей славе дочери.

– Ты не поверишь, дорогая, – мягко объяснил Петр Иванович, – эти богатства в душах некоторых женщин принадлежат их роду. Она их передаст дальше и тот, кому будет суждено, отдаст их людям.

– Чего? – недоуменно подняла брови Лариса Ивановна. Иногда ее здравомыслящий супруг нет-нет да и выдавал какую-нибудь подобную мысль шаманского толка, правда, всегда чуть смущался и пытался переменить тему, или сводил к шутке, или уступал Ларисе Ивановне. Он стеснялся признаться – ведь он коммунист! – что верит в душу, в карму и прочую чепуху, и даже почитывает всякие нерекомендуемые, но ходящие в кругах специалистов по душам, книжонки на подобную тематику.

Однако, Лиля, действительно, перестала петь и принялась за рисование и танцы. Потом пошло вышивание, гербарии и далее по списку. И всякий раз в своих увлечениях она показывала отличные результаты. Удивительно талантливый и восприимчивый ребенок!

Она стала светочем в жизни своих родителей, их радостью и гордостью. Знакомые называли ее девочкой-мечтой, говорили, что именно о таких дочках все, наверное, и мечтают.

Пожалуй, именно сейчас, глядя на сияющую Ларису Ивановну и ее обворожительную дочку, на работе ей впервые стали завидовать, но не по-черному, так, с оговоркой: «А что, хорошая же женщина? Заслужила! Я тоже такую девочку хочу» Или по-другому: «Девчата, рожайте дочерей! Видали, какая прелесть получается?»

Лариса Ивановна теперь только и говорила о хлопотах, свидетельствующих, что они с Петром Ивановичем дышат для дочери. Сколько баночек каких ягод перетерли с сахаром, чтобы добавлять в каши, в кефир, варить кисель, макать блины, печь пироги и торты, ведь растущему организму круглый год нужны витамины! Ах, какая чудесная облепиха в этом году! Столько масла поднялось в банке! Сплошная польза! А вот черники нет! Как же глазам без черники? Горе.

Молодая мама выспрашивала у всех рецепты питательных блюд, как то, например, тыквенный или чечевичный суп. С ухищрениями и значительной переплатой каждую весну доставала баночку астраханской черной икры, потому что весенний авитаминоз у ребенка. Кто-нибудь из молодых коллег иногда не выдерживал потока материнской любви Ларисы Ивановны и говорил: «Шуму столько! У всех дети и ничего, как-то живут и растут без икры и облепихи» Но обязательно кто-нибудь отвечал: «Вот именно, что как-то! На магазинных пельменях и консервах. Много вы в своих детей вкладываете? На танцы водите? В шахматы играете? Сказки по ролям читаете? На крахмальных салфеточках кормите? Вот и получите-распишитесь: разницу проведите между своими обормотами и Лилечкой!» Лилю знали все, потому что поликлиника обязательно проводила Новый год для детей сотрудников и каждый знал, у кого какой ребенок, после короткого наблюдения обычно нарекаемый обормотом. И только Лиля была Лилей, потому как принцесса, девочка из интеллигентной семьи, смышленая и с хорошими манерами – как раз такая, какая должна получиться, если ест на крахмальной салфетке и читает стихи по ролям.

***

К радостям первых лет прибавилось любование успехами и талантами Лили. Она была очень артистичной, пластичной и памятливой. В детском саду и Доме творчества быстро стала солисткой танцевальной группы, а читать и писать выучилась раньше всех. И еще, как ни странно, с четырех лет прикипела к страсти Петра Ивановича, к шахматам, сначала, конечно же, из-за красивых фигур, потом уже заинтересовавшись хитростью ходов. Демонстрировала нестандартную логику неотягощенного детского сознания и иногда невольно дарила отцу свежий взгляд на возможности тактики и стратегии. Года три-четыре, как все дети, она стремилась обогнать и перегнать, а потом поняла философию игры и озадачивала Петра Ивановича непредсказуемостью ходов. С тех пор столик с шахматной доской в их гостиной был неприкасаем для уборки и всегда хранил разыгрываемую партию. Петр Иванович, проходя мимо, задумчиво потирал подбородок, стараясь предугадать, что за каверзу задумала его дочь. А Лиля хитро поблескивала глазками, кокетливо убирала за ушко белокурый локон и смотрела на доску небрежно, будто игра ее не занимала.