***
Почти у каждого в кругу общения найдется человек, давно знакомый, без сюрпризов в поведении, всегда спокойный и доброжелательный, однако, если вдруг возникнет необходимость охарактеризовать его, сделать это окажется весьма затруднительно, потому что вдруг обнаружится, что личность его для тебя неясна, неуловима и неоднозначна. И вот чешется нос, ерошится затылок, а подходящие слова так и не находятся, тогда самоуверенно хочется махнуть рукой, мол, что говорить-то? Тут и говорить-то нечего: невыразительный человек! Но нутром чувствуется собственная неправота и невольно пасуешь перед неясной личностью подобного знакомца, потому что вдруг снисходит нелестное для тебя понимание, что в случае чего хребет сломается у тебя, а не у этого неясного субъекта.
Лариса Ивановна Дубровская была как раз такой, вроде бы, простой и открытой, но если о ней принимались говорить, то начинали с одного и того же, а заканчивали прямо противоположным, взаимоисключающим или противоречащим выводам других заключением. В этом был какой-то парадокс, потому что всякий назвал бы Ларису Ивановну прозрачной, как свежевымытое стекло, и бесхитростной, как полевая ромашка, тем более, что знал ее со дня открытия поликлиники – она числилась в ветеранах коллектива и являлась его столпом.
Лариса Ивановна как никто воплощала образ простого советского гражданина, вернее, гражданки, почти ровесницы Страны Советов: скромной, разумной, не склонной ни к каким эксцессам, с чувством долга, ответственным работником и прочее в том же духе, без прикрас и скидок. Если на трудовых собраниях возникала необходимость привести кого-либо в пример, указывали на нее. Если требовался аргумент со ссылкой на сотрудников, например, обозначая начальству потребности и нужды коллектива, кивали на нее. Ее несли как вымпел, как флаг и щит, ею прикрывались. Ее имя являлось последним добивающим аргументом и контраргументом во всех спорах. Все ведомственное начальство знало Дубровскую, не лично, а со слов, и давно принимало ее за некое мерило, показатель адекватности оценок и требований со стороны трудового коллектива поликлиники.
Иногда, правда, кто-нибудь из коллег задумывался, почему, собственно говоря, именно Лариса Ивановна заняла пьедестал, в чем ее личностное преимущество перед другими и не находил ответа.
Охарактеризовать ее натуру никто не мог, потому что прямо она себя не проявляла. Например, если бы спросили, добрая ли она, каждый пожал бы плечом, даже те, кто проработал с ней двадцать лет. Она была нейтральная и представления о ней складывались лишь из фактов: зла никому не творила, худого ни о ком не говорила, о своей жизни не откровенничала. Но то, что было известно, не вызывало сомнений и относилось к лучшим качествам любого человека. Так, применительно к ней обязательно употреблялось уточнение «всю жизнь» и в этом абсолютизме не было ни капли погрешности. Всю свою трудовую жизнь она провела на одном месте – в районной поликлинике офтальмологом и была этим совершенно довольна. Всю жизнь ничем не болела, простужалась и то один раз в два года. Всю жизнь в одном моногамном браке; любила одного мужчину, своего мужа, и не познала соблазнов и искушений; они с ним ездили в отпуск вдвоем и вообще всюду бывали только вместе. Всю жизнь со старших классов пребывала в одном весе и находилась в неизменно безмятежном, добродушном настроении. В ней не было ни амбиций, ни ревности к чужому успеху или счастью, ни злобности, ни претензий к людям и миру. Мир ей был в радость, а, например, представления о международной политике, особенно об американской, заключались в недоуменном вопросе: чего они все к нам лезут? Если же ей доводилось слышать о каких-то там диссидентах или критике советской действительности, она искренне недоумевала: хорошо же живем, спокойно, все есть, чего надо? Квартиру дождались, шесть соток им выделили, путевку в пионерский лагерь сын получает каждый год, они с мужем снова поедут на море от профсоюза, подходит очередь на новый холодильник и финскую стенку, из ОРСа1 сообщили, что сгущенку, зеленый горошек и копченую колбасу будут давать чуть ли не каждый месяц, чем плохо? Лично она всем довольна и всю жизнь счастливая, а если кому-то что-то не нравится, так, может, у них просто аппетиты немеряные?
В любом случае, жизнь за пределами собственной семьи ее не интересовала и вне нее она не тратила ни капли лишней энергии. Ее считали счастливой, она и сама могла с твердостью утверждать, что ни разу еще не познала горя и бед.
Как ни странно для счастливой женщины, ей никто никогда не завидовал. Если в узком кругу женского коллектива, так любящего посудачить, о ней вдруг заходила речь, что бывало крайне редко, то обычно кто-нибудь пожимал плечом и говорил маловразумительное: «Ну, это же Лариса Ивановна!» Никто не брался сформулировать общее отношение к ней одной фразой или словом, какими были за глаза крещены большинство коллег, так в наличии имелись Вертопрах, Грымза, Зазнайка, Хренов Умник, Балаболка, Трепло, Гений и пр., некоторых называли по должности – Замзав, Завотд, – и это тоже было приемлемо и понятно. Оценка Ларисы Ивановы как-то не складывалась, но, пожалуй, среди молодых сотрудниц поликлиники она сводилось к тому, что живет она крайне серо и скучно, только сказать это никто не решался, потому что как только эта мысль облекалась в слова, начинала казаться фальшивой даже самому говорившему. Пожалуй, только Леночка и могла бы раскрыть коллегам таящуюся в Ларисе Ивановне глубину мировосприятия, но молоденькая медсестричка мыслила на уровне «козел» и «бедняжка» и тонкие или глубокие характеристики ей не давались.
Одна новенькая терапевт, так и не прижившаяся в коллективе поликлиники и скоро уволившаяся, позволила себе выразиться резко, как никто не выражался в адрес Ларисы Ивановны: «Тлеющая головешка! Ни жару, ни всполоху, ни яркого излучения! Отнимите у нее мужа и от нее ничего не останется! Ноль!» Никому это определение не понравилось. Ровный мягкий свет Ларисы Ивановны уважали за неизменность и надежность; непредсказуемых феерических личностей итак хватало с избытком – люди нуждались в твердыне. Кроме того, хотя и не было известно, чтобы Лариса Ивановна когда-либо совершила что-то из ряда вон выходящее, в ней чувствовалась некая внутренняя сила, не позволяющая причислить ее к амебам.
К сожалению, никто не знал, что в юности Лариса Ивановна отличилась весьма решительными поступками. Так, она пошла против желания родителей, работавших в бухгалтерии большого ведомства и желавших, чтобы дочь получила экономическое образование, тогда они могли бы выстелить ей карьерную дорожку красным бархатом. «Это нам с отцом пришлось с низов расти, а тебе мы свои связи на блюдечке преподнесем! – увещевала мама. – Даже завидую тебе, такой шикарной возможности! До министерства дорастешь!» Юная Лариса раз-другой сказала им, что числа и формулы ей не по душе, услышала в ответ, что это вопрос времени и привычки, поняла, что ее планы не совпадают с родительскими и просто поступила в желанный медицинский, поставив их перед фактом. Мама плакала об упущенных возможностях, папа пил валерьянку, но все успокоились и смирились, что династии и умопомрачительной карьеры в их семье не будет. Потом Лариса ошарашила всех, что выходит замуж за Петю, тихого очкарика с психфака, даже не москвича! Мама снова плакала, папа принял коньяку. Всегда такая спокойная дочь, которая никогда в детстве не доставляла родителям проблем, теперь не считалась с их мнением – было отчего горевать!
– Почему ты стала такая? Раньше же всегда с нами соглашалась! – пеняла мама.
– Потому что раньше ваши желания совпадали с моими – пояснила дочурка, своим ответом заставив маму поперхнуться слезами.
Кто бы подумал, что прозрачная душа Ларисы открыта воле родителей до поры, до времени! Мама была к такому не готова, ведь она уже расписала жизнь дочери по изумительному сценарию.
Лариса не повелась на перспективных молодых людей, с которыми ее собирались знакомить, не вняла угрозам, что Петю не примут в семью и жить в квартиру не пустят. Дочь-молчунья улыбнулась: «Ну и не надо! Придумаем что-нибудь» С Петей они расписались, выбили себе комнату в общежитии ВУЗа и сразу забеременели. И снова мама плакала, что дочь губит свою жизнь, отец хмуро мерил шагами комнату по диагонали: уговаривали неразумное чадо на аборт, мол, надо повременить с ребенком, закончить учебу, устроиться в жизни, создать комфортные условия для воспитания потомства и прочее. Поменять мужа, в конце концов! Надо же думать, когда и от кого рожать! Нельзя же так – в поле под телегой! Вернее, на семинаре под партой.
