От этих мыслей ему захотелось вернуться в храм в воскресенье. Но в воскресенье была дача, а потом поездка к теще, и снова дача. Ослик снова побежал за морковкой и потянул за собой воз бесконечных проблем и суеты, и даже когда оказался в подмосковном монастыре, на вопрос духовника, почему он не выучил молитву, пожал плечами и сказал, что за рулем был не он. «А кто будет молиться, если твой друг вообще никаких молитв не знает?» – топнул ногой рассерженный батюшка, а он только глупо улыбался и пожимал плечами.

Батюшка потом добавил, что если станет молиться за него сутками, и все святые будут молиться, а сам он ничего делать не будет, то все это бесполезно. Думаешь, прибежал, записки написал, свечки поставил – и готово дело? Дальше все само собой образуется? Как бы не так! Больше всего на свете Бог ценит твою свободу и ни за что ее не нарушит. Понимаешь ли ты это, бедный человек? Самому нужно о себе заботиться – иначе никак!

Самое страшное, что он потихоньку свыкся с этой бесконечной суетой и уже не делал попыток что-нибудь изменить. Но иногда по ночам, когда все в доме спали, к сердцу подкатывала необъяснимая тоска, и тогда он смотрел невидящими глазами в темный потолок, вспоминал улыбающуюся бабушку у замерзшей реки.

А сейчас он стоял в заснеженном белом саду, смотрел на красные яблоки, говорливых синиц и улыбался. Этой ночью он твердо решил, что это будет его последний день на земле, и ему не хотелось сейчас никуда бежать, спешить и суетиться, а хотелось впитать каждой клеточкой всю эту красоту и сохранить в сердце. В это утро он знал, что не было ничего важнее пронзительного голубого неба над головой, сверкающего первого снега и веселых копошащихся синиц на верхушке яблони. Он улыбнулся, глядя на солнце, и вернулся в дом. Там все уже проснулись, и, может, впервые за много лет он начал с жадностью расспрашивать обо всем, чем жили его домашние, а потом приготовил любимый всеми зимний салат, который от него ждали только по праздникам. В этот последний день ему хотелось выплеснуть на них всю любовь, что сжигала сейчас его сердце. Но он резал салат, улыбался и молчал, наслаждаясь каждой отмеренной ему минутой.

Поздним вечером, когда дети уснули, он лежал в темноте и слушал, как жена засыпает, боялся пошевелиться, чтобы ненароком ее не разбудить, и чувствовал невыносимую нежность каждой клеточкой своей души. «Спасибо, Господи, за этот день!» – сказал он и закрыл глаза. Завтра настанет новый день. Новый последний день его жизни на земле.

Говорят, когда отрезают руку, отрезанное место потом болит. Когда она ушла, у него тоже нестерпимо болело, и не где-то там – все его существо было объято сжигающим холодным пламенем, от которого хотелось кататься по полу и кричать. Он стоял в храме, где они когда-то повенчались, и вместо тысячного «почему?» и «за что?» словно чужими глазами смотрел, как идет вечерняя служба, и злился. Сил молиться не было, да он и не собирался. Разве может быть от любви так больно, а если может, то с него хватит! Если Ты заранее все знал, зачем Ты так со мной? И, понимая бессмысленность этого вопроса, от жалости к себе ему хотелось заплакать. Но он с детства усвоил, что мужчины не плачут, и теперь просто хотел стать маленьким железным шариком, закатиться куда-нибудь в щель в полу, чтобы никто не видел его мокрых глаз и все о нем позабыли…

К концу службы он взял себя в руки, подошел к Распятию, склонившись, поцеловал место, где гвозди пробивали ноги Христа, и прошептал: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» Когда он вышел из храма, на улице стемнело, был снегопад. Пушистые комья тяжелого снега падали с темного неба, залепляя глаза, мешая дышать и покрывая все вокруг зыбкой белой мглой. Все исчезло и растворилось в этой мгле, и он брел по снегу, как одинокий путник по заснеженному полю, которому нельзя останавливаться и нельзя сбиться с пути, потому что никто не поможет.

Когда-то он любил этот снег, меняющий знакомые улицы, словно по волшебству, когда они гуляли, взявшись за руки в этой снежной сказке, и она была принцессой, а он – добрым охотником, который спас ее от ужасных ледяных тварей. Он целовал снежинки на ее волосах и до сих пор помнил, как они пахли, а она прижималась к нему всем телом и гладила его по лицу своими маленькими тонкими пальцами. В эту минуту, спрятанные под теплым снегом, они были одни в целом мире, и не было в нем ничего, кроме их сердец, громко бившихся в унисон.

А потом наступили будни, и сказка закончилась. Романтики становилось все меньше, а забот все больше, и все, что когда-то будоражило и волновало кровь, вдруг стало обыденным и скучным. Умные люди советовали повенчаться в церкви, потому что тогда две души становятся одним целым и благодать одна на двоих. Они забыли добавить, что и все остальное тоже будет одно на двоих и этого остального станет гораздо больше. Женатые друзья говорили, что счастливый брак – это ежедневная кропотливая работа, а он морщился и отвечал, что работы ему в жизни и так хватает. И, может быть, все как-нибудь бы и устроилось, но неожиданно для себя он познакомился с девушкой, все быстро закрутилось, а потом жена уехала шить к маме шторы, а утром позвонила и сказала, что больше не вернется.

И сейчас он брел по заснеженной пустынной улице к дому, где его никто не ждал, и тихо ненавидел этот снег, от которого горечь одиночества становилась еще сильнее. Когда наконец он добрался, то увидел во дворе дворничиху, которая, несмотря на снегопад, мела перед домом. Пока она выметала снег в одной стороне, другую быстро засыпало, и она снова переходила к началу и спокойно продолжала свое дело. Это было так бессмысленно, что он не выдержал, подошел и спросил: «Зачем вы это делаете? Зачем зря тратите время? Снова же все заметет!» А она улыбнулась и ответила: «И пускай заметет, я снова уберу! С тех пор как я мужа схоронила, живу одна – чем дома сидеть, поработаю лучше!» Пустынная улица. Метет снег. И маленькая женщина борется со снегопадом и одиночеством в своей душе.

Это было так естественно и просто, что он ею залюбовался, смотрел во все глаза и не мог оторваться. Что-то хорошее, радостное и доброе коснулось его сердца, а все, что давило, жгло и терзало, вдруг исчезло, растворилось и пропало, словно наваждение. Никогда еще он так не хотел увидеть свою жену, как сейчас. Рассудок пытался что-то возразить, но сердце пело, трепетало и требовало увидеть ее, и, не в силах больше сдерживаться, он со всех ног бросился со двора к стоянке ночного такси.

Моя крестница Вероника – девушка взрослая и довольно успешная. Ей уже десять, она учится в четвертом почти на одни пятерки, лучшая в художке и по английскому не особенно отстает. А в храм еще не получается постоянно ходить. Там надо стоять, слушать, а прыгать и играть совсем нельзя. Поэтому, когда я звоню ей и спрашиваю, пойдет ли она со мной в воскресенье на службу, чаще слышу отрицательный ответ. Я не хочу на нее давить и поэтому вожу ее раз в месяц – когда исповедуемся и причащаемся. И то морщимся и глаза закатываем. Но на престольный праздник нашего родного Покровского храма, где мы с ней крестились, мы идем без обсуждений. Я родителей крестницы заранее предупреждаю, чтобы к моему приезду они ее подняли и приготовили. Утром приезжаю, звоню в дверь – спят как убитые. Ездили куда-то в гости и вернулись часа в три ночи. Жалко? Конечно, жалко! Но надо вставать. Вероничка, солнышко, вставай! Дочь с закрытыми глазами машет на нас с мамой рукой:

– Оставьте меня, пожалуйста, оставьте! Я никуда не могу идти. Вы разве не видите, что я сплю?

Видим, но надо на праздник. И мама у Вероники такая, что с ней лучше не спорить. Ни бодрому, ни во сне. Она поднимает дочь, ведет за руку в ванную и ставит под душ. Пока Вероника одевается, заваривает нам чай с земляникой и делает бутерброды. Когда мы выходим, солнце уже светит вовсю. Обычно в это время уже холодно и лежит снег, а сейчас тепло как летом.