Несмотря на то, что место действия и ключевое событие в этой книге вполне реальны, в остальном она представляет собой плод художественного вымысла.

На бескрайней заснеженной равнине по ту сторону от Уральских гор, там, где леса глуше, зимы холоднее, а людей меньше, в самом центре земли лежит город. В ночной темноте силуэты его зданий черными коробками едва заметно вырисовываются на фоне фиолетово-черного неба. Город велик: он распростерся по округе огромным неровным пятном, черной дырой на бесконечной, ослепительной белизне.

Город велик, но в нем нет ничего такого, что объясняло бы, почему люди решили скопом селиться именно здесь: ни большой реки, ни живописных гор, ни теплого морского побережья. Вокруг простираются лишь снежные пустоши, местами сбрызнутые каплями редких лесов, и все же это место сумело каким-то образом заманить в свои лапы более миллиона человек.

Город еще спит. В тихий предрассветный час он выглядит необычайно спокойным: лишь скользит где-то по темной улице одинокий огонек случайной машины, да нет-нет и залает собака где-нибудь среди гаражей на окраине. В остальном царит тишина, и только стылый ветер с тихим тоскливым воем гонит по земле колкую снежную пыль.

Купол ночного неба кажется бездонным. Скоро, скоро начнет он светлеть далеко на востоке, и обратит ночь сначала в хмурое синее утро, а затем и в очередной серый зимний день. Такие дни все похожи друг на друга, и их повторяющаяся бессмысленность многих сводит с ума. В таком месте и в такое время лучшим решением было бы впасть в спячку, подобно медведям, но нет – город бодрствует, город живет. Не пройдет и часа, как повсюду зажжется свет в окнах, и улицы забурлят, потоки машин и людей понесутся в бешеной бесконечной гонке неведомо зачем. Так происходит каждое утро.

Вот только-только начало рассветать, и с запада наползла тяжелая армада туч, продлившая агонию ночи еще немного. Однако небо неумолимо светлеет, и мир окрашивается в серо-голубые тона. Начинается день, а с ним и наша история. Все уже готово, все фигуры на своих местах, и неминуемое мчится к городу с сумасшедшей скоростью, хоть никто еще не знает, что этот день будет совсем не таким, как они ожидали.

Противный писк будильника вспорол серый полумрак комнаты. Глеб не то с тихим зевком, не то со стоном вылез из-под одеяла. Вставать в такую рань ему было непривычно и, оказывается, весьма неприятно, но выбора не было – его ждали дела. Быть может, теперь ему придется каждое утро просыпаться ни свет ни заря – надо привыкать.

Глеб считал себя музыкантом и, как следствие, вел довольно-таки богемный образ жизни. Вставал он поздно и большую часть дня либо слушал музыку, либо бряцал на какой-нибудь из своих гитар, периодически встречался с друзьями, такими же, как он, музыкантами, или просто гулял. На жизнь он зарабатывал тем, что летом разъезжал автостопом по стране и выступал в больших городах. Впрочем, выступал – это было сказано громко. Он просто выходил на какую-нибудь людную улицу в центре, расчехлял гитару и начинал играть. Жил он в это время впроголодь и ночевал, где придется – подбиравшие его дальнобойщики нередко подкармливали тощего музыканта. Они же порой разрешали ему переночевать с ними в кабине, но иногда приходилось спать и просто под открытым небом в одном только спальнике, среди таинственных звуков леса. Так Глеб проводил время где-то с мая до октября: он отправлялся в путь, когда начинали цвести яблони и возвращался домой в аккурат перед тем, как начинались затяжные, серые осенние дожди. Тогда путешествовать и стритовать становилось было слишком холодно, и поэтому Глеб зимовал в Челябинске и готовил новую программу к следующему сезону. Он каждый год разучивал еще по несколько новых популярных песен, а, кроме того, он писал и возил по стране свои собственные творения.

На удивление, заработок выходил неплохой, пусть даже имя его не было никому известно, и он почти никогда не выступал в клубах, барах или хотя бы в домах культуры (если такое и случалось, то, как правило, ему ничего не платили). Жить, в целом, было можно – разве что шиковать не получалось, да и к следующему маю деньги неизбежно заканчивались, так что Глебу приходилось перебиваться случайными заработками, чтобы дотянуть до того момента, когда станет достаточно тепло, чтобы отправляться в новое путешествие. Вот и сейчас подошло время устроиться куда-нибудь на месяц-другой, чтобы было чем заплатить за жилье и купить еды.

Глеб жил с Андрюхой, другом, которого знал с самого детства. Оба они были родом из одного небольшого городка в области. Они перебрались в Челябинск примерно в одно и то же время и решили вместе снимать жилье – так каждому доставалось по собственной комнате, платить приходилось заметно меньше, чем за отдельную квартиру. Плюс не нужно было как-то уживаться с чужими людьми. Несмотря на то, что Глеб вечно витал где-то в облаках и строил из себя творческого интеллигента, тогда как Андрей был куда более приземленным и конкретным в плане своих стремлений и потребностей – он, как-никак, был водителем, настоящим шофером из баек и анекдотов – они все-таки на протяжении многих лет оставались хорошими приятелями, а это чего-то да стоит!

Когда у Глеба кончались деньги, друг никогда не отказывал в помощи, и не устраивал сцен, если сосед не мог вовремя собрать свою долю квартплаты. Пару недель назад музыкант в очередной раз попросил приятеля о небольшом одолжении. Тот в ответ на просьбу кивнул – мол, хорошо, без проблем – но по залегшим на лбу морщинам складок, по тихому вздоху и по тому, как сосед старательно избегал смотреть ему в глаза, Глеб понял, что дальше так продолжаться не может. В конце концов, он же взрослый человек – ему стыдно было постоянно клянчить деньги то у друзей, то у родителей. Тем горше было Глебу, что речь шла о небольшой, в общем-то, по тогдашним меркам, сумме: за комнату он отдавал всего по пять тысяч рублей в месяц. Это было дешево по сравнению с другим жильем, а все потому что район был далеко не самым лучшим, да и сама многоэтажка, так сказать, не фонтан: самый новый дом в округе был построен лет двадцать назад, а большинство и еще раньше. С тех пор здесь мало что изменилось – разве что деревья стали выше, фасады – грязнее, а машин – больше. Ремонт в их квартире тоже, судя по всему, случался лишь много лет назад – здесь еще до сих пор стояли старые деревянные окна и блестящая лаком, но все равно неказистая мебель из советского прошлого. Ребята не жаловались – пусть лучше так, чем выкладывать в два, в три раза больше за чистые обои в новостройках у черта на куличках.

С трудом размыкая веки и позевывая, Глеб окинул взором комнату: на самом видном месте языческими идолами горделиво стояли гитары. Их у молодого человека было две: потертая акустика – «рабочая лошадка», делившая с ним все тяготы и все радости летних скитаний по стране – и идеальная, будто только с завода, черная электруха – для души. Рядом с гитарами прямо на полу стояли старые, громоздкие книжные полки, а сверху на них лежала раскрытая тетрадь с недописанной песней, вся исчирканная исправлениями и какими-то пометками. Глеб поморщился и захлопнул ее. Он задумался, не продать ли одну из гитар: вырученных денег хватило бы где-то до апреля, и тогда ему, пожалуй, не пришлось бы ничего менять в своей жизни. Через мгновение он отмел эту мысль – как можно добровольно отказываться от самого дорогого, что у него есть? Да и вообще, молодой человек прекрасно понимал, что продажа не решит его проблем, а лишь отсрочит неизбежное.

Глеб не был запойным алкоголиком или наркоманом, каковыми рисует музыкантов, особенно таких, как он, общественное мнение, зато он точно был убежденным нонконформистом и всеми фибрами души презирал и ненавидел порядок жизни, который окружающие, судя по всему, считали единственно возможным и правильным. Собственно, одна мысль об устройстве на нормальную работу повергала его в ужас. Он с содроганием представлял, как ему придется выполнять дурацкие, неинтересные задания, связывать себя ненужными, надуманными обязательствами. Ему было тошно от необходимости лебезить перед начальством, чтобы получить свои гроши. Он боялся, что однажды его поглотит трясина отчетов, собраний и прочей гадости, в которой барахтаются все остальные, погружаясь с каждым днем все глубже. Хуже того, он боялся, что привыкнет к комфорту, который дает стабильный доход, и уже не сможет уже отказаться от офисного рабства. Для него это было равносильно тому, чтобы засунуть голову в духовку с включенным газом и чиркнуть спичкой или накинуть на шею петлю и шагнуть с табуретки.