Глеб не был совершенно асоциален: в глубине души он мечтал о признании, о славе и богатстве, которые непременно должны за ним последовать. Дело, разумеется, было не в том, что ему хотелось звездного гламура, вовсе нет – он просто хотел быть по-настоящему хорошим, востребованным музыкантом и получать столько денег, чтобы больше не приходилось задумываться о том, где бы их достать. Здесь-то и крылась загвоздка: слава все не приходила, а за последнее время он и вовсе не написал ни одной новой песни, ни единого куплета. Похоже, пора было признать, что музыкант из него был так себе, и бросать это дело. Нет, разумеется, никто не заставлял его продавать гитары и никогда в жизни больше к ним не притрагиваться, но постоянная работа подразумевала, что музыка должна уйти на второй план – никаких больше скитаний по стране на все лето, никаких ночевок под открытым небом, никакой свободы. Впрочем, выбора у него не было: нельзя же, в конце концов, всю жизнь таскаться по съемным квартирам и влачить полунищенское существование, просто чтобы потешить свое самолюбие! Как гласит старая индейская мудрость, если лошадь сдохла – слезь. Не можешь прокормить себя любимым делом – займись чем-нибудь таким, что будет приносить доход, а музыка пусть станет хобби, отдушиной, которая не даст зачахнуть и загнуться от тоскливой рутины.
В конце концов, он не был ни первым, ни единственным и ни последним, кто вынужден был бросить занятие, которое доставляет удовольствие, ради заработка. Перед глазами был живой пример: Антоха, его коллега-музыкант, уже давненько устроился на завод и, кажется, вполне был доволен жизнью. До того, как приятель решил, что пора повзрослеть и найти работу, они пару раз скитались по стране вместе. О том времени у Глеба остались самые добрые, теплые воспоминания: как в Питере они с голодухи умыкнули из магазина пару банок консервов и с удовольствием съели их, сидя на набережной Невы; как изнемогали от жары в степях возле Волгограда, когда несколько часов не могли поймать попутку и развлекались тем, что сочиняли короткие стишки самого похабного содержания; как целую неделю жили дикарями на берегу Черного моря. Глеб искренне не понимал, как можно было променять ту жизнь на равномерную серую обыденность, но ничего не попишешь – время идет, и жизнь меняется. Меняются и люди. С Антохой они, конечно, все еще общались и периодически собирались, чтобы поиграть вместе, но было очевидно, что друг уже не хочет рок-н-ролльной жизни. Похоже, теперь и ему пришла пора расстаться с нею.
В общем, Глеб нашел себе конторку, где можно было не сильно напрягаться и получать за это какие-никакие деньги. Он сходил на собеседование, где ему пришлось провести около часа с глазу на глаз с крайне начальственного вида теткой. У Глеба сложилось впечатление, что он ей не слишком-то понравился, и он готов был уже встать и уйти, когда женщина велела ему приносить документы и оформляться – его брали. В этот момент он облегченно вздохнул (только в мыслях, наружу не прорвалось ни единого звука) – не оттого, что ему очень уж хотелось попасть именно в эту фирму, а потому что теперь ему не надо было по-новой искать вакансии, рассылать резюме и заниматься прочей подобной ерундой. К тому же, теперь ему не надо было метаться и судорожно решать, что делать – в его жизни появилась некоторая определенность, а с ней и леденящее душу спокойствие.
Помимо прочего, конторе зачем-то требовалось, чтобы он прошел медосмотр. Что ж, хозяин – барин. Таскание по больницам заняло у Глеба несколько дней. Сначала он сунулся в государственную поликлинику. Место было обшарпанным и мрачным, в нем будто бы даже пахло болезнью и смертью. В общем, Глеб не очень-то и расстроился, когда ему там дали от ворот поворот из-за иногородней прописки. Пришлось идти в частный центр, и это обошлось ему в кругленькую сумму. Пройти все в один день Глеб не успел, осталось еще сдать кровь на анализ – поэтому-то он и встал сегодня так рано. Молодой человек хотел поскорее съездить в медицинский центр и покончить с этой утомительной и бессмысленной возней – всякому было очевидно, что нужные бумажки там выдают каждому, только заплати. Ну, быть может, отсеивают самых отъявленных наркоманов и сифилитиков. Остальным пишут, что все в порядке – в конце концов, люди отдают за эти справки свои кровные, и, если начать отказывать каждому второму, то никто больше в этот центр не пойдет, и денежный поток иссякнет. В общем, система работала. Подобно набравшему ход поезду, она неслась вперед, влекомая собственным весом, пыхтела, грохотала, выпускала пар, и тем, кто попал в нее, ничего не оставалось делать, кто как расслабиться и подчиниться общему движению. Противиться системе было бесполезно – раздавит и не заметит – а так, может, хоть удастся попить ароматного чаю из стаканов с блестящими подстаканниками да поболтать с интересным соседом.
В общем, на душе у Глеба было погано: не покидало ощущение, что он продается заживо, предает свои идеалы, свои мечты. Хуже того, у него закрадывались подозрения, что сделка эта отнюдь не честна: ну, откажется он от музыки, пойдет работать – да только много ли ему заплатят? Того, что обещали в конторе, хватило бы, чтобы свести концы с концами, но не более того – о покупке квартиры, машины и свадьбе с такой зарплатой и речи быть не могло. Стоило ли тогда отдавать самое дорогое, если его ждала все та же нищета и безысходность? Глеб украдкой молил бога, в которого на людях предпочитал не верить, чтобы тот дал ему знак, что он все делает правильно. Он тихонько надеялся, что что-нибудь произойдет и работа сорвется в последний момент, или, что еще лучше, деньги сами выплывут откуда-нибудь прямо ему в руки. Никаких знаков, разумеется, не появлялось. Одолеваемый мрачными мыслями, Глеб торопливо умылся и стал одеваться. На выходе он на секунду прислушался к храпу Андрея в соседней комнате, подавил жгучий укол зависти, и, стараясь не хлопать чересчур сильно дверью, вышел из дома.
Хмурое февральское утро медленно, словно бы нехотя, прогоняло ночную тьму. Низкие косматые тучи скрывали от людских глаз бледную синеву зимнего неба. Дома напыжились, нахохлились и, укрытые белыми шубами, старались сохранить тепло, которое тонкими струйками утекало из открытых форточек, пухлыми облачками пара вырывалось подъездов, неудержимыми потоками лилось из-под канализационных люков. Глеб пошел по тесному, нечищеному двору, заставленному машинами, в сторону трамвайной остановки.
Вообще-то, доехать до медицинского центра удобнее было бы на маршрутке, но Глеб их недолюбливал – недоставало им шарма и романтики звенящих, дребезжащих и трясущихся на каждом стыке вагончиков, которые неторопливо ползут через весь город. Молодой человек не мог толком объяснить, в чем заключалась эта романтика, но он точно знал, что никогда не напишет песню о маршрутке.
До остановки нужно было пройти чуть ли не целый квартал, но Глеб был не прочь немного прогуляться, вдохнуть полные легкие свежего морозного воздуха, не насыщенного еще едкими выхлопными газами. Он любил утро: город еще только-только просыпался, и, хоть народу вокруг уже было немало, по сравнению с тем, что творилось днем, улицы, можно сказать, были пусты. Мимо с ревом проносились машины, впереди по широкому проспекту шел густой автомобильный поток: грузовики и легковушки всех форм, размеров и годов выпуска толпились у светофора, и, дождавшись своей очереди с ревом уносились куда-то вдаль. Прямо посреди проспекта грохотали трамваи. Пасмурные, как небо над их головами, пешеходы спешили к остановкам и забирались в салоны или выскакивали из них и бодрым шагом шли куда-то. Последних было заметно меньше – неведомая сила, подобно могучей реке, влекла людей в центр, и мало кто мог ей противиться. Народ спешил выбраться из своих берлог на окраинах, чтобы вовремя успеть кто на работу, кто на учебу, кто еще по каким-то своим делам.
Глеб влез в трамвай, сунул сонной кондукторше в руку пару монет и получил свой билет. Раздался резкий, усиленный динамиками, голос водителя и двери с жужжанием захлопнулись. Вагон дернулся и покатился вперед. Глеб уселся на одиночное сиденье у окна и с удовлетворением почувствовал, как снизу припекает старая добрая печка. Молодой человек повернулся к окну и стал разглядывать город сквозь утренний сумрак. Он был еще достаточно густой, чтобы знакомые места казались чужими. Дома и деревья, окружающие дорогу, превращались в загадочные силуэты, а чуть дальше и вовсе растворялись в предрассветной синеве. Глебу казалось, что он едет по какому-то волшебному миру, будто он спит, и все вокруг – лишь образы, порожденные его сознанием. Подойди ближе – и они исчезнут, растворятся в серебристо-сером сумраке. Глеб стянул перчатку и, закопавшись под несколько слоев одежды, ущипнул себя за запястье – ему вдруг жутко захотелось проверить, реально ли все происходящее. Ответ был неутешителен – еще как реально, и молодой человек, морщась от боли, снова уставился в окно.
