Он улыбнулся, с отвращением качая головой.

– Трус! Я не могу представить образ твоих мыслей. Разве боль важна для того, кто действует, повинуясь своей судьбе?

Я пожал плечами.

– Единственное, что когда-либо мне было положено по «судьбе», – эти метки вокруг глаза, из-за которых меня преследуют все мужчины и женщины, каждый недоумок, представляющий, что это такое. Больше «судьбе» нечего было мне предложить.

– Она говорит сейчас. Мироздание говорит с тобой через меня, нагхрам. Но если твоя душа слишком запятнана, чтобы услышать его слова, знай: при дароменском дворе есть те, кто ждёт свершения этого деяния. Срази королеву, и они защитят тебя. Подумай, нагхрам, о вознаграждении, которое тебе даруют!

Я задумался над его словами. Потакать философским представлениям варваров-забанцев о судьбе, с моей точки зрения, не слишком хорошее времяпровождение. Но остаться живым, хотя и мерзким? К такому я уже привык. А деньги? Деньги означали свободу. Они означали больше шансов найти того, кто сможет вылечить Чёрную Тень, прежде чем мою душу полностью поглотит демон или прежде чем члены моего любимого клана в конце концов сделают по мне хороший меткий выстрел. Деньги – это то, в чём я жестоко нуждался.

Смогу ли я убить королеву? Всего-навсего ребёнка.

Я посмотрел на Рейчиса. Что станется с белкокотом, если меня прикончат? Какими бы милосердными ни пытались быть маршалы, маленькое отродье станет преследовать их, пока не отомстит. Харрекс всадит в него ещё один болт, и тогда не будет никакой аква сулфекс, чтобы спасти Рейчису жизнь.

Забанец запрокинул голову и посмотрел на звёзды.

– Голос судьбы проникает в тебя, нагхрам. Хорошо. Ты будешь благословлён в этой жизни и в следующей.

Потом он сделал глубокий вдох и внезапно резко выдохнул; его живот сжался, будто сдавленный железными тисками. Он сделал ещё один вдох и проделал это снова.

– Что ты творишь? – спросил я.

Он снова напряг живот, ещё сильнее. Кровь просочилась сквозь повязку на ране.

– Я выполнил свой долг служения ангелам. Ты теперь – моя стрела, которую направляет моя рука, чтобы сразить нашего общего врага.

Он продолжал дышать таким же манером, снова и снова напрягая живот.

Харрекс и Парсус заметили странные конвульсии и встали.

– Он пытается себя убить, – сказал Харрекс.

Парсус первым добрался до пленника, напрасно пытаясь заставить того остановиться.

– У нас кончилась аква сулфекс! Я ничего не могу поделать.

– Выруби его своей палицей! – закричал Харрекс.

Парсус отстегнул от пояса палицу, но было слишком поздно. Кровь капала сквозь повязки на землю перед забанцем.

– Теперь я ухожу отдыхать на колесе, маленький нагхрам. Выполни свою миссию и знай – ты делаешь это с благословения судьбы… и моего.

Он прислонился ко мне, и не успел я отодвинуться, как почувствовал на щеке его поцелуй. Его голова упала мне на плечо, когда жизнь покинула его тело.

Два дня в пути, двенадцать часов в камере, двадцатиминутный судебный процесс перед скучающим и раздражительным старым магистратом – и меня наконец-то притащили в королевский зал правосудия, по всем правилам осуждённого за довольно неаккуратное объявление войны Дароменской империи. До сих пор мои преступления были совершенно непреднамеренными, но имелся неплохой шанс, что я убью их королеву – в этом заключалась определённая ирония.

Собралась полная комната высокомерной знати; столпившись вокруг трона своей одиннадцатилетней правительницы, они бросали на меня злорадные взгляды, нетерпеливо предвкушая, как меня повесят. Это не слишком улучшило моё мнение о дароменском обществе.

Королевский зал правосудия был красив так, как может быть красива только ложь – хорошо рассказанная, переданная тебе на ухо мягкими быстрыми движениями обольщающего языка. Весь дворец как будто вырезали из единого куска полированного мрамора. Изукрашенные колонны тянулись от пола до великолепного сводчатого потолка, на котором не видно было ни стыков, ни швов. Изящные золотые и серебряные инкрустации, переплетённые, точно любовники, и резные панели вишнёвого дерева на стенах рассказывали о том, как Даром из хаотичного сборища пастухов превратился в самую могущественную империю континента. Все эти изображения вели туда, где сидела и ожидала меня самая молодая (а возможно, самая старая, если верить историям) правительница мира.

Её трон, вырезанный из дуба, был маленьким и почти нелепо скромным. Дароменцы воображают, будто эти штрихи смирения отличают их от более жестоких империй древности. Они – сложные люди, воспитанные на философии, сельском хозяйстве и конечно же войне. Такое воспитание объясняет дароменский способ ведения дел: во-первых, попытаться убедить вашу маленькую страну присоединиться к империи с помощью полных благих намерений и цивилизованных переговоров о выгоде территориального партнёрства; потом подкупить заверениями, что у вас будут лучшие поставки еды, чем когда-либо; если же не сработает ни то ни другое, выбить из вас дерьмо с помощью самой большой и лучше всего обученной армии на континенте.

Но если Дароменская империя вобрала в себя ресурсы и граждан других наций, она вобрала многое и от чужих культур. Повседневная жизнь в дароменской столице не имела ничего общего с жизнью пасторальных пастухов с их высокими гнедыми конями и вспыльчивым яростным нравом. О, некоторые из тех людей сохранились до сих пор – сотни тысяч их жили в маленьких поселениях, разбросанных вокруг Дарома. Но теперь они стали реликтами. Милые анахронизмы, давно заброшенные их прапраправнуками. Если не считать «паломничества в глубинку» – своеобразного обряда посвящения дароменских подростков, – средний представитель знати в течение многих поколений не видел никого из своих более грубых сородичей. Думаю, поэтому королеве можно было простить вопрос, который она задала:

– Вы один из жителей нашей глубинки?

Её голос был тихим, но полным достоинства, приятным, если не утешающим – по контрасту с грубыми руками маршалов, заставивших меня опуститься на колени перед троном.

Королева оказалась красивой девочкой. Выбор невест, который её далёкие прапрадедушки неоднократно делали сотни лет назад, похоже, закрепил более смуглый цвет кожи, чем у большинства её подданных. На чёрных волосах, обрамлявших тугими кольцами юное лицо, был простой головной убор. Первые намёки на скулы, маленький плоский нос, мягкая линия подбородка одиннадцатилетнего ребёнка. Золотистое кружевное платье с розовой отделкой прикрывало её от основания шеи до ног и запястий. Она не носила ювелирных украшений, кроме простого серебряного венца с единственным чёрным драгоценным камнем в середине, поверх головного убора.

– Нет, госпожа, – ответил я. – Я вовсе не из «жителей глубинки».

Кто-то стукнул меня сзади по голове. Подозреваю, это сделал маршал Харрекс. До сего момента он вёл себя достаточно дружелюбно, но здесь, в королевском зале правосудия, ему, наверное, полагалось обращаться сурово с теми, кто близок к петле. Наклонившись, он прошептал мне на ухо:

– Ты будешь называть её «ваше величество», или меня заставят выпотрошить тебя прямо здесь.

– Нет, ваше величество, – поправился я.

– Простите мое предположение, – сказала королева, слегка наклонив голову к плечу и рассматривая меня, – но у вас доброе лицо, в отличие от тех, кого обычно ко мне приводят. Мне оно напомнило… жителей нашей глубинки.

Я невольно рассмеялся, услышав это. Подозреваю, маршал тоже рассмеялся, поскольку не ударил меня снова.

– Прошу прощения, ваше величество, но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь говорил так о моём лице.

Я подмигнул левым глазом.

Она слегка наклонилась, чтобы заглянуть под поля моей шляпы.

– А, конечно, чёрные метки. – Она говорила странно печальным тоном. – Как плавные буквы языка, который мы все забыли. В них есть какая-то магия, верно?

– У него Чёрная Тень, ваше величество, – сказал маршал Харрекс.