Она внезапно протянула руку. И Беарнас шагнул из тени. Лицо его, обычно скорбное и строгое, озарилось улыбкой редкостной красоты. Он бережно взял её руку, ещё бережнее накрыл другой рукой. Глаза словно пролились в глаза, и, освободившись от телесных оболочек, соприкоснулись души, чудесно осознавшие своё удивительное родство и способность к состраданию и сопереживанию. Вирэт не знала ещё тогда, какой трагедией была и для Беарнаса потеря Славура. Но ощутила сразу, каким счастьем оказалось для обоих на фоне этой трагедии их обретение друг друга.
Потому что именно в те дни заложились корни трещины, расколовшей эльфийский отряд в недалёком будущем вновь. Именно тогда, когда Беарнас на несколько суток «узурпировал» право на тайну кровоточащей от боли души Вирэт, громогласно заявил Теор о том, что «этот из милости принятый нолдор слишком быстро возвысился в своих глазах и рановато почувствовал себя полновластным предводителем»…
Никто не звал тогда Вирэт в кружок эльфов, решающих чисто эльфийские проблемы. Она не слышала ни обвинений, ни возражений, ни оправданий - она услышала тогда только страшное и горькое одинокое молчание Беарнаса (не смотря на то, что ваниар Амрод и тэлери Мэлнор всячески защищали нолдора). Тихо подошла, - и все замолчали, вскинув на неё глаза. Она тихо попросила прощения за вторжение, тихо шагнула за спину Беарнаса и – на несколько секунд просто положила ладони на его плечи… а затем поклонилась и ушла. И долгая тишина была после её ухода. Потом встал Беарнас и подошёл к Амроду, опустился на одно колено, - и голос его был твёрд и спокоен, и не было ни тени обиды в глазах, а только любовь и прощение:
- Брат… норо мэ эльво, делло… передаю тебе…
Она нашла его после эльфийского совета в бывших покоях Славура, - сердцем понимая, где нужно искать. За узким окном стояла непроглядная осенняя ночь с одинокой печальной звездой в прорези рваных облаков. Крохотный огонёк светильника на низком столике слабо освещал скорбное склонённое лицо. Беарнас всегда одевался в тёмное, за что и прозвали его Сумеречным Эльфом, и сейчас при виде этой траурной фигуры уже знакомой болью понимания и сострадания сжалось сердце. Она опустилась рядом на колени, ласково обняла ладонями его сжатые в замок руки:
- Брат… твою боль – мне…
Он рассказал ей в ту ночь о себе всё – горько и беспощадно взламывая пласты вновь окровавившейся, поруганной памяти. Ошеломлённая трагичностью и красотой этой одинокой в целом мире души, такой похожей на её не менее странную душу, поняла Вирэт, что связала их уже не только общая любовь к Славуру и общее горе от потери его. Жизненный путь обоих – одиночество, непонятость, изобилие страданий, - выработали и у эльфа, и у девушки из рода людей особую шкалу ценностей; ещё до этой драгоценной для обоих ночи чувствовала она, что слишком уж часто, чтобы оказаться случайным, совпадали раньше их с Беарнасом мысли и мнения, слишком легко – с полуслова, с полувзгляда, - понимал её этот эльф.
А потом Вирэт рассказала ему о себе - второму эльфу в отряде после Славура. Она не знала о своей семье, своих родичах ничего, только помнила…Зима, стылый ветер перевалов… вековечные синие заснеженные ели… запах смолы и горящей в костре хвои… Высокий суровый темноволосый мужчина с длинным воронёным мечом за поясом – отец. Двое рослых и стройных парней рядом с ним – братья. Ветер рвёт тяжёлые тёмные плащи… руки на заиндевелых рукоятях мечей… Она не помнит ни лиц, ни имён, ни голосов… точно они всегда молчали, и в молчании этом были – смертельная усталость и скорбное мужество обречённых. Женщина в сером плаще с капюшоном, тихонько напевая, укачивает её, девчушку лет пяти, под навесом у походного костра. Тёмная прядка выбилась из-под капюшона, щекочет детскую щёку… Вирэт не помнит ни материнского голоса, ни мелодии колыбельной… была то странная, - суровая и прекрасная, - песнь о летучей звезде, сияющей на шлеме дивного витязя, и о крылатой ладье, уносящей его в недоступные смертным заоблачные выси. Звезда эта – и путь, и надежда, и свет, иди за ней, твоей путеводной звездой…
… А потом был бесконечный чёрный каньон… затоптанный сотнями лошадиных копыт снег… трое воинов с мечами против лавины визжащих низкорослых всадников… и жуткий плотный свист стрел… и окровавленный снег… и детские ручонки, с криком тянущие за рукав, за полу плаща упавшую женщину… и сверкнувшее над её запрокинутым, залитым слезами личиком лезвие странного – полумесяцем – клинка… Но клинок не упал, - перехватила чья-то рука. Двое чужаков гортанно и яростно орут друг на друга … Жёсткая рука хватает её поперёк живота, швыряет на седло… И пока не угасло сознание, захлёбываясь кричит и тянется ребёнок к остающимся на снегу, улетающим навсегда из её жизни, бесконечно дорогим фигурам в глубине ущелья…
Дальнейшее помнить не хотелось. Она просто знала, - у спасшего ей жизнь воина была старая больная мать, и он привёз ей в помощницы пленную девочку. Но воин вскоре погиб в бою, ненадолго пережила его и старуха. Вирэт сменила ещё несколько хозяев, - разных и по-разному относившихся к ней: где сытнее кормили, где больнее били, где нагружали работой так, что мечталось только доползти в конце дня до подстилки. Последние хозяева были сравнительно добрее других; может, она смогла бы даже стать своею в этой семье, если бы захотела, тем более что там не было дочерей. Но что хотела она, эта странная тоненькая девочка с точно летящими впереди лица тёмными скорбными глазами? Она хотела одного – не забыть. Не забыть, что она здесь – чужая. Что люди, бросающие ей кусок или бьющие плетью, - убийцы её родных, враги. Потрясающее равнодушие к ласке и нечувствительность к побоям выделяли её с малых лет, она говорила себе, что эта ласка – врагов, и предпочитала ей боль. Распростёртые на кровавом снегу фигуры в мрачном ущелье, колышащаяся на снежном ветру прядка матери, сильная рука высокого, молчаливого воина на её плече… - она боялась забыть это больше, чем умереть. Она не хотела становиться своей среди этого дикого и вольного народа смуглых желтоволосых кочевников, с малых лет врастающих в сёдла мохнатых неприхотливых лошадок, вся жизнь которых была: охота и выпас табунов, военные стычки с соседями и гортанные песни у степных костров, выделка шкур и заготовка мяса, рукоделие из бисера и кости, долгие разгульные свадьбы и праздничные скачки-состязания…
Шли годы. Девочка становилась девушкой, - диковатой, молчаливой, с прилежными пальцами и глубокими скорбными глазами, всегда опущенными в работу. Лишь сны по-прежнему напоминали о далёкой и неизбывной боли. Они часто снились ей, - трое суровых воинов с мечами и женщина в плаще с капюшоном чуть позади них; высокие, в тёмном, - как запомнились с детства. Рукой с зажатым в ней мечом отец указывает в небо – всегда лазурно-яркое, совсем не ночное, но полное сияющих звёзд, с которого спускается залитая чудесным нежным светом ладья. Иногда с боков её поддерживают гигантские белоснежные крылья, иногда упряжка крылатых коней несёт над миром лучезарную лодку. Вирэт бежит к ней сквозь душистые степные травы, уже отчётливо видя затейливую резьбу на крутобоких бортах, сияние самоцветов, вплетённых в узоры… Тает сон, тает надежда на чудо, хрупкая, смешная детская вера в сказку…
Кто она? Чем так отличается от других? Для чего живут они? Для чего живёт она? Почему она – чужая? Ведь её тело так же чувствует усталость и боль, нуждается в тепле и пище. У неё зоркие глаза, она умеет метать тяжёлый дротик, скакать без седла, готовить запасы на зиму и выделывать шкуры. Но она точно знает, что ни один парень из племени хазгов, даже хромой Тэнк, - не возьмёт её в жены. И не потому, что у неё тёмные волосы и она рабыня. Глаза, через которые светится душа, выдают, что она – чужая. Вирэт знает, что у неё свой путь в этом мире. Меч отца указывает на Звезду. Но напрасно с такой тоской обшаривают вечернее небо скорбно-отрешённые глаза. Не появляется на нём крылатая лодка. Да и откуда она может взяться?!
Но лодка – появилась.
Они прорвались сквозь ущелье на Серые Равнины, - разбитые в пух и прах соседями-дефингами, потерявшие свои знаменитые табуны, израненные, голодные и озлобленные. Забивали последних заводных лошадей, - какая охота в зимней тундре? Потеря верховых лошадей обрекала на смерть. Стоны, вой и плач стояли над временным лагерем, - несколько палаток для вождей, море костров, жмущиеся к огню скорченные фигурки… Пал верховный вождь и четверо его сыновей. Терлог Хоторинг, Волк Терлог, младший брат вождя и хозяин Вирэт, собрал в своей палатке старейшин родов. Девушку выслали вон, едва она занесла баклагу с вином и берестяные чарки. Ничего иного она и не желала: от голода и усталости ноги едва держали её, но жизнь уже несколько месяцев упорно цеплялась за иссохшее, выдубленное смертельным переходом тело; а ведь очень многие остались в ледяных ущельях, сраженные голодом, холодом и вражьими стрелами. Она – оставалась жить. Засыпая, не ведала, будет ли утро… Но утро наступало для неё раз за разом. Словно неведомая сила укрепляла её душу, а душа волочила на себе тело, как одежду. И каждый вечер поднимались в сияющее небо тоскливые глаза, лишь оттуда ожидая ответа на свои неясные вопросы…
