Карл притаился в тени.
Вот они! Совсем близко! Лицо Франца мокро от пота и слез. Под правым глазом большущий синяк. Но Франц не делает ни шага.
Полицейский, похожий на отвратительного черного великана, наклоняется над ним и бьет его кулаком и коленями в спину, подталкивая вперед.
— Ты отлично знаешь, где этот негодяй! — злобно шипит полицейский.
— Нет, — отвечает Франц и стонет от боли. За это он получает новый пинок коленом.
— Ты не хочешь знать? Не знаешь?
— Нет, — хрипит Франц, стиснув зубы.
Прохожие останавливаются и молча смотрят на них.
— Подожди же! — шипит полицейский. — Иди-ка сюда, под ворота. Там ты у меня заговоришь! — И он тащит Франца мимо Карлуши в ближайшую подворотню.
Карл стоял, словно парализованный. Его охватило отчаяние. Франца, доброго Франца, его лучшего друга, избивает полицейский!
Вдруг из темной подворотни раздался пронзительный, ужасный крик. Карл побледнел. Обеими руками он зажал уши и закрыл глаза.
Немного погодя он медленно открыл их и, словно его притягивал магнит, сделал несколько шагов по направлению к воротам. Он совершенно забыл, что ему надо на этой улице соблюдать осторожность. Что случилось там, в темной подворотне с Францем? Карл боялся заглянуть. Но вместе с тем его неудержимо туда тянуло. Он вытянул шею и широко раскрытыми глазами впился в темноту. Там стоял полицейский. Видны были только контуры его фигуры. Он стоял неподвижно и ничего не делал. Но перед ним на земле лежало что-то темное, маленькое и корчилось.
Вдруг полицейский повернулся лицом к Карлуше. Мальчик точно окаменел. Он был недвижим, как жучок, которого кладут на ладонь. Лица полицейского нельзя было различить в темноте. Но казалось, что он смотрит прямо на Карлушу.
Карл не мог сдвинуться с места. Ею ноги были холодны, как лед. Стояла мертвая тишина.
Полицейский поднял свисток. Резкий свист, точно ножом, разрезал тишину. Это вывело Карла из оцепенения. Он отскочит назад и побежал. Он бежал изо всех сил. На первом углу он завернул и понесся дальше.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Карл бежал по темным, плохо освещенным улицам. Он все время слышал позади себя резкий свисток полицейского. Может быть, ничего не было… Может быть, у него только звенело в ушах… Полицейский свисток был ужаснее всего. Даже резиновая дубинка была не так страшна Карлу, как этот свисток.
— Я не дамся им в руки, — говорил он себе во время бега. — Ни за что! Живым — ни за что!
Карл отлично понимал, что значило для него попасть в руки полиции: побои в приюте — за завтраком, за обедом и за ужином! Никогда не увидеть своих товарищей! Копать картофель в промерзшей земле и подтягивать пустой живот! И отказаться от всякой надежды на свидание с матерью!
— Я им не дамся! — Карл тяжело дышал, в висках у него стучало. Нет, это не полицейский свисток. Это звенит у него в ушах.
Он остановился. Где он? Он не знал названия улицы и вообще не знал, где находится. Улица была узкая, темная и пустынная. Три-четыре пешехода. Все дома казались кривыми. Черными громадами склонялись они над Карлушей, словно готовясь сейчас же броситься на него.
Карл шел по узкой и темной улице.
Над черными крышами — дымно-красное небо. Дул прохладный ветер.
Где-то пробило одиннадцать часов. Звуки были тоже незнакомые. Нет, это не церковь св. Гедвига… Где же он?.. Куда теперь идти?.. Улица казалась бесконечной… Как жутко! Он опять пустился бежать. Завернув за угол, он увидел Ландсвер-канал. Видно, он пробежал большое расстояние.
Он подошел к перилам, ему захотелось немного поглядеть на воду. Внезапно он увидел группу людей, человек десять-двенадцать. Они заглядывали через перила, и бежали к лестнице, ведущей к воде. Там, видно, что-то случилось.
Карл остановился и тоже посмотрел на лестницу.
Сверху она освещалась фонарем, а глубоко внизу терялась в темноте. Ничего не было видно. Весло невидимого баркаса скрипело внизу, на невидимой воде. Карл собрался было уходить.
Вдруг он заметил, как полицейский, и какой-то рыбак подымаются по лестнице, неся на руках женщину. За ними шел второй рыбак и нес на руках ребенка. Совсем маленькую девочку, не более трех лет. Женщина и девочка были мокры до нитки. С их платьев и волос струйками стекала вода. Женщина была еще молодая, но исхудалая, с желтым лицом. Мокрые волосы слиплись на лбу. Глаза закрыты. Может быть, она уже умерла?
Но еще ужаснее выглядел ребенок — маленькая хорошенькая девочка. Мокрая юбочка облепила тоненькие ножки. Белокурые волосы покрыты илом. Она плакала, тихонько всхлипывая и дрожа от холода. Маленькими мокрыми ручками она крепко закрывала глаза.
Женщину положили на землю, а девочку посадили рядом. Она сразу обеими ручонками уцепилась за материнский рукав и еле слышно всхлипывала: «Мама! Мама!»
На асфальте образовалась большая лужа, и узенький ручеек побежал прямо на Карла. Он испуганно отступил в сторону.
В это время к ним подошли люди: две цветочницы из ночного кафе, старик-нищий, какой-то господин, похожий на колбасника, видимо, возвращавшийся домой из гостей, несколько рабочих и бледный молодой человек, франтоватый, как танцор. Все они молча стояли и смотрели на мокрую женщину с ребенком. Полицейский и оба рыбака тоже молчали. Полицейский уже вызвал скорую помощь. Придется несколько минут подождать. Он перелистывал при свете фонаря записную книжку.
Дул прохладный ветер.
Мокрая женщина внушала мальчику смешанное чувство ужаса и жалости.
Вдруг глаза женщины открылись. Казалось, она ничего не видит. Точно она смотрела в пустоту.
— Марихен не должна жить! — хрипло прошептала женщина. — Пусть Марихен умрет! В воде ей будет лучше!
— Мама! Мама! — всхлипывала девочка и цеплялась за ее платье.
— Мой ребенок не должен просить милостыню! Лучше… в… воде…
Самоубийца! Это была самоубийца! Карл еще никогда не видел самоубийц. Зимой, когда не было дров и нечем было топить печи, на их улице двое покончили с собою. Об этом Карл только слышал, а теперь он своими глазами видел самоубийцу.
Мальчик вдруг вспомнил, что сказала его мать неделю тому назад, когда при ней разговаривали об одном самоубийстве.
— Люди, которые покушаются на свою жизнь, — трусы, — взволнованно сказала она. — Нужно уничтожать не себя, а капитализм, который виновен в этой нищете. Да, его мать никогда бы так не поступила.
Старый рабочий, который стоял возле полицейского и все время печально качал головой, вдруг сказал:
— У вас странное ремесло, господин шуцман. — Он говорил очень спокойно и тихо. — Жить вы людям не даете, и умереть вы им тоже не даете.
Полицейский повернулся к нему, точно его укусила гадюка.
— Не занимайтесь здесь агитацией! — закричал он на старика. — Не то вас отведут, куда следует.
Одна из цветочниц, та, что постарше, подняла голову. Она вытерла навернувшиеся на глаза слезы и обратилась к своей товарке, как будто это относилось только к ней.
— Ну, ну! — сказала она. Но сказала очень громко.
— Оказывается, и вздохнуть нельзя. Разрешается только смеяться, — и она принялась хохотать: — Ха-ха-ха-ха!..
Она хохотала громко и отчетливо. Она смотрела полицейскому прямо в лицо и хохотала, широко открыв рот, в котором не хватало нескольких зубов:
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
Вслед за ней стала смеяться и молодая цветочница. Режущим тонким смехом. И старик-нищий тоже стал смеяться, кашляя и задыхаясь. Смеялись рабочие. И бледный молодой танцор. Все они смотрели на шупо и хохотали, словно потеряв внезапно рассудок.
Сидевший на земле ребенок громко закричал от страха. Колбасник подхватил под руку жену и поспешно удалился.
