С подоконника падает горшок гиацинтов. Гедвига Бруннер оглядывается. Голубой гиацинт! Жаль!

В это мгновение в прихожей раздался звонок и грубый окрик за дверью:

— Откройте! Полиция!

Вторичного окрика и удара в дверь Гедвига Бруннер не слыхала: она уже спустилась из окна на крышу и карабкалась к брандмауэру. До него было не больше двадцати метров. На соседней же крыше виднелся чердачный люк с открытым окошечком. Гедвига Бруннер знала, кому принадлежит этот чердак.

Маленькая входная дверь оказалась крепче, чем этого ожидали полицейские. Ее нельзя было просто высадить плечом. Тогда шпик вытащил из кармана брюк железный ломик. Но все-таки прошло некоторое время, прежде чем удалось сломать замок и щеколду. Дядюшка Оскар внизу, на первом этаже, слышал доносившиеся сверху проклятия. На дверях была еще и стальная цепочка. Слышно было также, как выломали в двери отверстие, для того чтобы просунуть в него руку и снять цепочку.

«Да, все это не так быстро делается», подумал он, ухмыляясь.

В это время Гедвига Бруннер достигла брандмауэра и перелезла через него. Но до люка оставался еще большой кусок, и эта вторая крыша была гораздо круче, чем крыша ее дома. Ей приходилось держаться обеими руками, чтобы не поскользнуться. К тому же у нее в руках была еще и сумка, Да и черепицы были гнилые. Они то и дело ломались или отрывались под тяжестью ее тела и катились вниз. Это было опасно, так как могло обратить на себя внимание людей, находившихся внизу.

Гедвига Бруннер оглянулась. Она увидела свое открытое окно с тюлевыми занавесками и цветами. Если кто-нибудь из полицейских высунет оттуда голову, он, разумеется, ее увидит. Итак, скорее к люку!

Гедвига Бруннер не была слабой и неловкой женщиной. Ей было всего тридцать четыре года, и она состояла членом рабочего спортивного общества. Но у нее кружилась голова: под косой крышей, на которой она находилась, зияла пропасть — пятиэтажная глубина. Гедвига Бруннер чувствовала, как у нее похолодели и ослабели колени.

«Только не смотреть вниз!.. Вперед! Дело идет о жизни!»

Раз-два-три, раз-два-три… — жалобно звучал вальс «Дунайские волны».

Дверь, загороженная столом, не являлась, конечно, серьезным препятствием. Два крепких плеча уперлись в нее. Дверь распахнулась, и стол был опрокинут.

Полицейские ворвались с поднятыми револьверами. Остановившись, они несколько секунд молча осматривались в пустой комнате. Ведь дверь была заперта и забаррикадирована изнутри. Значит, можно было ждать сопротивления.

— Кто тут? — рявкнул взволнованно офицер. Он был еще совсем неопытен, так как производил самостоятельно всего только шестой обыск и арест у политических. Небольшая потасовка была бы чрезвычайно кстати! Тут бы он мог себя показать. Он согласен был даже на легкое ранение. Это произвело бы в верхах хорошее впечатление.

Молодой белобрысый офицер весь покраснел от прилива ярости.

— О-бы-с-ка-ать! — заорал он так громко, словно командовал «в атаку» целому полку.

Шупо разбежались: один на кухню, другой обратно в прихожую. Третий тоже хотел куда-нибудь побежать. Он повернулся вокруг самого себя, но в маленькой квартире больше не было комнат.

Вдруг шпик прошептал со своей постоянной улыбочкой:

— Она вылезла в окно. Это видно по всему, — и он так скромно указал на разбитый горшок гиацинтов, лежавший на полу, словно хотел извиниться перед офицером за то, что оказался умнее его.

— Сволочь! — злобно прохрипел тот. Его ярость в эту минуту удвоилась. То, что эта коммунистка скрылась, не оказав никакого сопротивления, что она, так сказать, украла у него возможность проявить себя во всем блеске, казалось ему исключительной подлостью.

— Кульке, за ней! — скомандовал он снова, широким жестом показывая на окно, как будто бы сам только что первый сделал это открытие.

Вмиг все горшки с гиацинтами повалились на пол, и черная земля высыпалась из черепков на чисто вымытый пол. Кульке стал коленями на подоконник, широко и тяжело расставив ноги и высунув наружу голову.

В это время Гедвига Бруннер уже добралась до люка. Полицейский Кульке мог бы ее еще увидеть, но он посмотрел сначала в другую сторону, направо. Он был очень исполнительный служака, этот Кульке, и внимательно все разглядывал.

Сначала он увидел три люка, две трубы, одну радиоантенну, трех голубей и кошку, пытавшуюся к ним подкрасться. Но все это было совсем не то, что он хотел бы увидеть.

Когда полицейский Кульке повернул свою огромную голову налево, то и там он не увидел ничего интересного. Окно ближайшего люка на соседней крыше было открыто и колебалось, точно его кто-то толкнул. Разумеется, от ветра. Это было ясно.

Вскоре и шпик вылез на крышу. Он, правда, быстро сообразил, в каком направлении скрылась Гедвига Бруннер, но и только. След был потерян. Выпачкав красной кирпичной пылью свои светлокоричневые брюки, он приполз, наконец, обратно. За его спиной все еще раздавалось: раз-два-три… раз-два-три… — злосчастный вальс «Дунайские волны».

За это время в комнате Гедвиги Бруннер все было перевернуто вверх дном. Содержимое всех шкафов, комода, каждого ящика в отдельности, валялось на полу в диком беспорядке: платья, шитье, посуда, белье, газеты…

И это происходило в комнате, в которой царил всегда такой строгий и разумный порядок, где нельзя было даже представить себе какую-нибудь вещь на другом месте.

Перед платяным шкафом, возле окна, сидел на корточках полицейский и дергал застрявший нижний ящик.

— Черт подери! Скоро ли, наконец?

Резкий рывок изо всей силы. Вот! Ящик выскочил, но и шупо очутился на полу.

— Ай! — кричит он и с искаженным болью лицом вытаскивает из-под себя какую-то вещицу.

Раздается тоненький звон колокольчика. Все настораживаются. Шупо разжимает руку: маленький железный ванька-встанька дерзко смотрит на него, подняв железный кулачок.

«Плим, плим, плим…» угрожающе звенит колокольчик.

Все смеются. Смеется и шпик, пискливо хихикая. Даже офицер, который сидит за столом и просматривает книги, смеется коротким снисходительным смешком, но так, чтобы не уронить своего достоинства.

Ушибленный шупо вскакивает с пола и в бешенстве выбрасывает ваньку-встаньку в окно.

Маленький красный фронтовик, описывая огромную дугу, летит с пятого этажа в голубом майском воздухе и с тихим жалобным звуком хлопается посреди двора в лужу. Ванька-встанька качается, звенит. Никто его не слышит. Он стоит по грудь в воде, но маленькая мокрая голова весело и храбро сверкает на солнце.

Полиция обшарила в бруннеровской квартире все уголки. Ничего стоящего внимания не найдено. Послали за швейцаром Фогелем, но и он больше никаких справок дать не мог.

Тогда офицер схватил фотографию, лежавшую на столе. На ней был изображен мальчик лет десяти. У него был умный и смелый взгляд. Офицер смотрел на фотографию и задумчиво облизывал губы.

— Послушайте-ка, — обратился он, наконец, к «птенчику», робко стоящему перед ним. — Кто этот олух?

Он таким быстрым движением сунул фотографию под нос швейцару, словно хотел застигнуть его врасплох.

— Ну-ка, живее! Кто это?

Он пронизывал бедного «птенчика» колющим взглядом.

Но «птенчик» не мог так быстро ответить. Он взял фотографию дрожащей левой рукой и, заикаясь, пробормотал:

— Сейчас, господин офицер, сию минуту… Пожалуйста…

Одновременно он трясущейся правой рукой искал по всем карманам очки, вертясь при этом волчком.

— Сию минуту, господин офицер… Один момент…

Наконец, очки найдены. Но они в футляре, а вынуть очки из футляра, держа другой рукой фотографию, тоже дело нелегкое!