— Организуй встречу.
Старший омега сидел, по-прежнему вытянув ноги. Только немного поменял положение рук. Аккуратно положил их на колени. В тех местах, где железо соприкасалось с кожей, нестерпимо жгло. Его сковывали, особо не считаясь и не церемонясь, а потому тяжелые, массивные наручники сразу же стерли нежную кожу и при любом движении продолжали давить на раненые места. Но их учили терпеливо сносить неудобства. Потому что они — омеги. И когда-нибудь будут вынашивать потомство. Для благородного альфы, из такой же, равной по положению, семьи. Не менее высокородного Клана. Но самое главное они …
— Учиха. Ты можешь представить себе, чтобы однажды наша гордая, древняя фамилия оказала нам дурную услугу? Только потому, что осталась верна дурно пахнущим традициям?
— Ты не можешь осуждать тех, кто умер, — Саске, подражая старшему, сел, тоже вытянув ноги. Но, выговаривая угрюмо эту сентенцию, поджал длинные, облитые спермой самца, ноги к животу. Дорожки семени уже подсохли, и кожу немного саднило, но вряд ли ему предложат ароматную ванную. Так стоит ли привередничать? Презрительно фыркнул. Он не так уж и давно ради выживания сосал вонючий член … а он может возражать? Зябко вздрогнув, попытался оправдаться. Выживание … Вот что это было. И фыркнул еще громче. Гоня язвительное как же, как же, куда подальше. Вместе с самой, пожалуй, неприятной из всех мыслей мыслью. Впрочем … Если судить по обстоятельствам, явно решившим его одолеть подсчетом неприятностей, трудно определить, какая мысль самая ужасная. То ли воспоминание о том, как вся хваленая выдержка едва не полетела к черту, то ли очередной агнст об одном светловолосом альфе. Действительно … Эта мысль успешно выбилась в лидеры. И так и осталась мыслью, зацепившейся за усталый мозг с завидным упрямством клеща, и ни за что не желавшей оставить его в покое. Как бы к этому сексуальному перформансу ** отнесся Наруто … Проведя по лицу, словно снимая паутину, ладонью, он невольно поежился. Сам не зная, отчего сильнее. То ли от выматывающей душу сырости и давящих стен подвала, то ли от поселившегося, казалось, навечно, гложущего, тянущего, неприятного чувства. Саске даже интуицией бы не смог назвать то стойкое отвращение, он просто пришел в себя … там, в роскошных апартаментах … и оно уже было. «Наверное, — с горьким юмором подумал омега, — все-таки стоило перекусить причиндалами того самодовольного ублюдка. Меня, конечно, расчленили бы … но я был бы великолепен!». Он думал так, прекрасно осознавая, что рад абсолютно не этому, и трезво оценивая, почему. И, чтобы взбодриться, вернулся к главному.
— Каждый из нас выживал, как мог. Ники … Как ты выжил?
«Ники. Мы не виделись столько лет … А ты запомнил это домашнее прозвище. Придуманное тобой, потому что ты, когда был маленьким, очаровательным малышом, так забавно коверкал на свой лад слова … Аники. А — Ники… Мой маленький … глупый … отото … »
Спазм скрутил горло, заставив мысли старшего омеги спутаться. Оставив только настойчиво крутящийся в мозгу вопрос младшего.
— Как ты выжил?
У каждого из них свой, особенный, Ад.
Черные глаза, опушенные такими же длинными ресницами, только менее сильно закручивающимися вверх, не так, как у младшего, дрогнули. Он впервые порадовался, что здесь, в этих мрачных застенках, довольно темно. Саске ни к чему видеть выступившие на кончиках ресниц слезы. А по-настоящему он плакал только тогда, когда узнал, как погибла его семья. И что Саске выжил в ту ночь и более того …
Итачи зажмурил глаза, чтобы удержать невольную дрожь. Удержать холодные слезы, скатившиеся все-таки с ресниц на такие же холодные щеки, оставив две блестящие дорожки. Более того …
… Саске заставили на это смотреть. А у него …
… У него в памяти тихие шаги. Улыбка мамы — омеги, такая же открытая, искренняя, какой была улыбка его маленького, любимого отото. Наполненная светом, согревающая, дарящая тепло и надежду, что все хорошо. Мама придерживает дверь, переступая порог детской. Золотые браслеты, подаренные отцом — альфой, негромко звенят, переливаются в полоске света.
— Ты что-то хотела, окаа — сан? ***
Тон старшего омеги уважительный. Он даже вскочил на ноги и отбросил в сторону книжку, так важен ответ мамы. Мама … Учиха Микото ласково кивает и придает голосу оттенок просьбы. Но не простой, а такой, что ты сразу проникаешься важностью поручения.
— Ты же знаешь, Итачи, у нас сегодня Большой Сбор.
Образ мамы — омеги, стоящей в дверях, в парадном, расшитом золотом и бисером кимоно и золотых украшениях на тонких руках, распадается, медленно растворяется в воздухе.
— Большой Сбор, — шепчет Итачи, и сердце его обливается кровавыми слезами. Сколько раз — даже не зная всей правды, бессонными ночами он думал, как все сложилось бы, если бы мама поручила не ему, а слуге то, о чем попросила в ту ночь! А когда узнал … он и плакал-то от бессилия. Оттого, что, даже вернись время вспять … трагедия Учиха осталась бы трагедией. И все. А они с отото — просто двое детей, положенных чьей-то прихотью на алтарь мести. И образ смуглого альфы, с нежностью держащего его в своих объятиях, не помогал … А только будоражил и заставлял сердце умирать снова и снова …
— Если тебе больно вспоминать … считай, я тебя ни о чем не спрашивал.
Постаравшись забыть о разболевшихся руках, Итачи повернулся к отото.
— Ты помнишь? Был ли один вопрос, оставленный мной без ответа?
На Саске неожиданно напал смех и он, чтобы не расхохотаться во весь голос, поспешно уткнулся в колени. «Когда я спросил тебя, отчего мама с папой так кричат, — хотелось сказать, но что-то подсказывало ему, что нии — сан, невзирая на радость встречи, шутку не оценит в полной мере. Не сейчас. Потому он просто посидел пару минут и, вздохнув, вернулся к более существенному:
— Ты шепнул «Большой Сбор». Это как-то связано со всей херней, что стряслась с нами?
Итачи задумчиво посмотрел перед собой. Темнота чуть исказилась, посылая слегка размытые образы парадного зала, яркого света и улыбающихся друг другу соплеменников. Придерживая цепи, чтобы не нарушать волшебство противным металлическим звоном, он поднес израненную руку к губам, задумчиво провел по ним пальцем, словно стирая запрет.
— Не знаю, откуда пошел этот термин. Большой Сбор. Это просто было название торжественного собрания. Если хочешь, мероприятия. Собирался весь Клан, — после некоторого молчания заговорил Итачи, — чтобы объявить пары. И запланировать свадьбы уже сосватанных.
— Скучно, — прокомментировал Саске, чтобы скрыть, что его не намного, но взволновала небольшая информация из жизни тех, кого уже нет, — и, конечно, мнением самих просватанных пренебрегали. Впрочем, у нас с тобой отобрали даже такую эфемерную заботу о воспроизведении потомства. Кажется, суть браков состоит именно в этом …
Саске язвил, но на самом деле изо всех сил пытался скрыть боль. Боль о том, что они действительно потеряли. И неважно, как в Клане устраивали браки и что думали будущие молодожены … Все это кануло в прошлое, так и не ставшее будущим. И это было действительно страшно.
— Я долго не мог вспомнить, — прошептал Саске. Тихо-тихо, так, что Итачи пришлось вслушаться, — только панически боялся огня. Даже прозвище получил из-за своей фобии. Саламандра. Как насмешку над своим страхом. Ведь Сансё как раз тот, кто живёт в огне. Меня уже … спрашивал о том же … один человек. Тот, кто был предан … моему … опекуну … спрашивал об этом. Помнил ли я ту ночь. Когда погибли мои родные. Когда умер Учиха Саске и родился Никки-Саламандра. Я запомнил …
«Моему опекуну». Образ Наруто встал перед ним, словно живой. Перечеркивая ненавистный образ того, что стоял в ту ночь и смеялся, когда Сенджу Тобирама упивался местью и захлебывался в ненависти. Желудок неожиданно скрутило, когда вместе с прочим пришло еще одно напоминание о том, как пошло стонал один беловолосый ублюдок, и как трясся его член, орошая все вокруг себя неимоверно вонючим семенем. Дерьмо! И еще большее дерьмо то, что впервые в своей тревожной жизни ему вдруг стало важнее всего мнение альфы. О минете другому альфе, даже если и ради выживания. Просто потому, что если раньше он мог оправдать себя положением Никки, теперь подобное не работало. Тоже впервые.
