Сейчас наш выезд был оформлен официально, поэтому садимся не в такси, а в посольскую машину, ожидающую нас на стоянке. Ехать в комплекс нет смысла, все провожающие прибудут к «Протону» незадолго до отлёта, так что командую отправляться сразу на космодром. Скорее бы свалить из этого мира вечного дня. Я не люблю синее и лиловое небо. Моё небо должно быть бирюзовым. Бирюзовое небо под оранжевым солнцем.
Закрываю глаза и погружаюсь в воспоминание, пока машина мчится вдоль скучных и чужеродных улиц.
…Транспортная платформа, возвращающаяся с орбиты. Помимо груза, на ней я и двое сопровождающих солдат. Реабилитация после ссылки на флот, возвращение на старое рабочее место. Как давно я тебя не видела, Дом.
Платформа медленно погружается в тропосферу. Проходим тонкий разреженный слой утренних облаков, и взору открывается широкая долина с ухабами меловых скал, вылезающих из грунта, как оголившиеся хребты неведомых гигантских тварей. Не в силах удержаться от соблазна, отключаю все фильтры и наблюдаю за разворачивающимся пейзажем в полихроме. Солнце светит в спину, половина неба розовая, остальная — зеленовато-бирюзовая. Сиреневые облака горят оранжевой каймой, ярко-ярко. Желто-серый пересохший грунт, перебитый белыми пятнами известняка — эпоха лета. Для кого-то прозвучит странно, но любой житель любой системы звезды-гиганта подтвердит — длительность оборота планеты вокруг светила такая, что сезон обыкновенно превышает продолжительность жизни отдельно взятого индивида*. Мы отсчитываем время не по обороту планеты вокруг солнца, а по спутникам и их прохождению через звёзды. Кстати, вон, над холмами виден прозрачно-белый серп Фалькуса. Как я тосковала по этой полоске, воюя среди чужих звёзд и планет!
Поверхность плавно приближается, от этого захватывает дух. Я, широко раскрыв глаз, стараюсь впитать каждую деталь. Вон в узкой щели между холмами промелькнула загруженная лента трассы, потом другая, потом третья, перехлёстывающая их обе. Вон блеснуло ртутной гладью, подёрнутой по краям ржавыми пятнами, озеро. Город уже близко. Мы снижаемся до двухсот леров, и вдруг из-за очередного кряжа выныривает одна, вторая, третья белая башня… Автоматика ловит посадочный луч маяка. Белое кружево зданий, блестящее металлическими вставками антенн, сканеров и энергонакопителей, перевитое трёхмерной сетью эстакад, словно растворяется в тумане, тянущемся по земле со стороны болот — таком же золотисто-розово-бирюзовом, как и сам рассвет. Мир плавится и дрожит в утренней дымке. Даже башни кажутся рыжеватыми от лучей встающего солнца, и сияют на металле ослепительные искры, такие яркие, что сердце колотится от нештатного восторга.
Мой город, в котором я впервые включила фоторецептор, и в который возвращаюсь. Мой родной Альтак…
Как же я тоскую по родине.
— Что с тобой? — тихо спрашивает над ухом голос медика.
Наверное, слишком поддалась эмоциям. Вместо ответа перекидываю Бете воспоминание, ведь он почти наверняка не видел подобных пейзажей. Такие мелочи не имеют значения для центрального информатория, но, по-моему, их было бы неплохо сохранять хотя бы во второстепенных архивах. Одно дело, получить какие-то данные о своей планете из официальных гипноинформеров, а совсем другое — увидеть Скаро глазом сородича, жившего в ту эпоху, когда планета ещё не задохнулась окончательно, ввергнутая в экологическую смерть Великой Войной Времени. Просто чтобы понимать, за что следует сражаться.
— Это… — тихо выдыхает врач, стягивая очки и глядя на меня расширившимися глазами.
— Скаро, — заканчиваю я. — Скаро моего времени. Вид на столичный пригород Альтак и главный ЦУП планеты, два скарэла после восхода.
Называть термины уже не боюсь, мы давно убедились в отсутствии прослушки.
Бета какое-то время молчит, глядя на меня всё с тем же выражением. Потом отворачивается и надевает очки обратно.
— Глупо как-то получилось, все твои мозги когда-то перерыл, а такое пропустил. Но теперь я лучше тебя понимаю, — говорит.
— Всё, что произошло с планетой, было необходимо, — отвечаю. — Но сейчас у нас есть возможность, время и ресурсы восстановить её такой, какой она была. И быть может, даже лучше. Император-то помнит её всю, от Тысячелетней войны до Войны Времени, все её взлёты и падения, всю её славу и величие, и наверняка задаст курс на максимально благополучное воссоздание.
— Что ж я не эколог… — вырывается у Беты.
— Тебя не обделят, — хмыкаю. — Надо будет реконструировать биосферу, иначе планета не сможет самоподдерживаться. Думаю, вас всех припашут.
— Гм, но разве мы не собираемся просто отмотать время назад?
— «Просто» ничего не бывает, — отвечаю. — Поговорил бы с инженерами, пока сидели без дела. Даже я понимаю, что полноценная отмотка времени — это встреча с самими собой, парадокс, темпоральная авария. Поэтому всё, что мы можем вытащить — это мёртвый булыжник со сдутой атмосферой, уже после последнего сброса звёздной оболочки, перед окончательным коллапсом. И вот это придётся восстанавливать с нуля. Про полезные ископаемые вообще забудь, но если верить Императору, реконструкция внешнего облика планеты нам по силам. Ты — веришь?
— У нас нет причин сомневаться в словах правителя, — тихо отзывается Бета. — Если он сказал, что это возможно, значит, это возможно. А то, что ты показала — это… прекрасно.
— Это — наша прародина, и я хочу её видеть хотя бы такой, — отвечаю немного резковато и думаю, что уничтожу каждого, кто попробует меня остановить на пути к цели.
Машина притормаживает, заезжая в ворота космодрома.
— Я могу поделиться твоим воспоминанием с остальными? — спрашивает Бета.
— Если считаешь нужным. Оно не засекречено.
— Нужно… Необходимо! — бухает он.
— Что, неведомая тоска по незнакомой родине обуяла? — саркастично интересуюсь в ответ.
— Суприм, ты такая умная, а такая дура…
— О! — радостно воплю я вместо того, чтобы обидеться. — Ты научился фразам, внешне противоречащим прямой логике!
Ещё бы не радоваться, мне для этого когда-то год потребовался.
Пауза. Бета взвешивает мои слова.
— Точно. Заразился. Ну ничего, вернёмся на базу, гипноз отключится, и наши мозги будут обязаны встать на положенное место.
Я надеюсь. Мне-то мозговыправление, похоже, не светит, но вам бы не помешало, всем четверым. Вы от природы нормальные далеки, а не психи вроде меня. Особенно тревожно за Дельту. Она изначально попала в проект не по своей доброй воле, поэтому оказалась настроена на сокрытие личных чувств, которые в данном конкретном эксперименте не менее важны, чем умение подчиняться приказам. На неё можно было бы влиять через Гамму, но он останется на Зосме-9, так что наш моллюск опять замкнётся и будет молчать, пока не спрашивают. Мне сдаётся, что даже в отчётах она много чего опускает, но это можно вытащить лишь в серьёзной лаборатории под психоскопом. И это неправильно. А самое неправильное в том, в чём она всё же призналась во вчерашнем отчёте.
Из отчёта Прототипа Дельты.
«Когда я была далеком, до изменения, я точно знала — каждый из нас является частью целого. Раньше я сравнивала далеков с винтиками, но сейчас нашла более точную аналогию: гораздо больше мы похожи на клетки живого организма. Они тоже должны функционировать на общее благо, у них нет противоречий друг с другом, у них нет вражды, у них нет недопонимания, у них нет тайн, у них нет страха друг перед другом. Организм существует лишь потому, что каждая клетка, добросовестно выполняя свою работу, может полностью доверять всем остальным. Больные клетки, которым нельзя доверять, должны быть ликвидированы, иначе они погубят всё существо. С ними справляется или иммунитет, или хирургия.
Так вот, раньше я была нормально функционирующей клеткой. А сейчас всё изменилось. Рядом с Гаммой мне кажется, что всё идёт как надо. Но стоит лишь остаться с остальными прототипами, как я чувствую страх. И ещё страшнее мне от мысли вернуться. Я боюсь… других. Я чувствую, что становлюсь не такой. Возможно, это просто тревожность, спровоцированная моим нестандартным биологическим режимом: далеки не размножаются естественным путём, и запуск программы размножения в обновлённом теле повлиял на сознание через изменение гормонального фона. Но я ничего не могу поделать с ощущением, что я больна. Я больна, и я что-то разрушаю своим существованием. Как раковая клетка. Клеткам проще — они не могут мыслить. Они не чувствуют своей угрозы. А я чувствую, что чем-то отличаюсь от остальных. Во мне что-то меняется, медленно и чудовищно. Я не понимаю, что со мной происходит. Просто не понимаю. И это заставляет меня чувствовать страх. Возможно, спокойствие рядом с Гаммой проистекает из того, что мы с ним одинаково изменившиеся, что в нём тоже тлеет какая-то болезнь, что мы оба, как метастазы. А может, просто от того, что мне необходимо хоть кому-то доверять. Но он не чувствует страха, я вижу. И потому боюсь заговорить даже с ним. Не потому, что боюсь за себя — я боюсь за него.
