— Ты не должен помнить о Дельте, — растерянно уточняю я, но внутри уже шевелится догадка, что именно происходит с сервом. И что будет дальше.

— Я — наладчик высокоточного оборудования, — отзывается Гамма. — Я знаю, как обходить фильтры памяти.

— То есть? — вдруг ловлю себя на том, что активировала глазной прицел, чисто на автомате. Интересно, если бы я в юности кому-то призналась, что взламывала заблокированные воспоминания, он бы на меня так же посмотрел?

— Я оставил себе «якоря», чтобы восстановить память после чистки. И потом дополнительно откорректировал фильтр, чтобы восстановить её эффективнее.

Это очень серьёзное нарушение, но не мне судить, сама хороша. Однако есть одно существенное различие — мотивация. Я ломала блоки из любопытства. А Гамма?

— Если ты всё помнишь, то ты должен понимать, почему она умерла, и не задавать таких вопросов, — чеканю я в ответ, медленно поднимаясь и убирая инъектор в карман. Подождёт.

— Я знаю, что она боялась Системы, — в голосе Гаммы звучит что-то жалобное. — Что Система в любом случае уничтожила бы её, даже если бы она не промолчала о детёныше. Но я не понимаю, почему Система так построена, что уничтожает всех, кто к ней не подходит? Почему она должна быть так построена?

Где-то очень глубоко внутри меня падают один за другим осколки проекта «Прототип», дробятся о незыблемую твердь законов.

— Ты осознаёшь, что твои слова — это критика Общей Идеологии? — спрашиваю тихо, не моргая и не отводя взгляда от серва, словно он обернулся плачущим ангелом.

— Я просто пытаюсь понять и не могу, — ощущение такое, что Гамма едва не плачет, пытаясь донести до меня свою мысль. Увы, я её уловила. Даже лучше, чем он думает.

— Тебе не нужно ничего понимать. Тебе нужно исполнять, — даже сожаления не могу в себе отыскать, остался только мертвенный холод, только темнота. Такие мысли были бы извинительны для Гаммы-прототипа, у которого было слишком много мозгов, а не для Гаммы-далека, который обычный, только немного любопытный, серв. — Без О.И. мы никто. Или ты принимаешь О.И. безоговорочно, или ты не далек. Дельта умерла, потому что перестала вести себя, как далек, думать, как далек, действовать, как далек. Зачем жить, если ты не высшее существо? Тогда твоё существование просто лишено смысла, ведь ты ничего не можешь дать миру.

— Но она дала… ребёнка.

— И где он? Вместе с матерью пошёл на утилизационный конвейер? — щурюсь я в ответ. — Так. Развернулся — и за мной. Подчиняйся.

Гамма обречённо двигает следом, и я каким-то образом понимаю — он ждал этого. Именно такой реакции. И надеялся, что в моём случае она всё-таки не последует. И что он вообще не рискнул бы ни с кем заговорить о вопросе, который его точит, кроме меня. А я просто веду его в отдел безопаски, просто подписываю ему смертный приговор за критику Общей Идеологии. И ничего не чувствую по этому поводу, кроме глухой тёмной пустоты.

Минус два. Кто следующий?

Неприятно-жёлтая подсветка нужного этажа. Серв покорно жужжит гравиплатформой сзади. Поневоле вспоминаю, как меня конвоировали на казнь — я выждала момент и моментально нанесла тяжёлые повреждения скафандрам конвоиров, а потом задействовала сворованное заранее устройство трансмата. Одноразовое, конечно — по тем временам не было продвинутых телепортационных штучек, помещающихся в орех, ящик с аппаратурой занял даже больше места, чем Первопредок, да ещё и сгорел, чуть не отравив меня дымом и понаставив лёгких ожогов. Зато перенёс сразу на катер, находившийся на стапелях орбитального дока, и, как я знала из похищенного расписания работ, уже законченный, но ещё не испытанный и без экипажа. Большой риск, зато он того стоил, я выжила. А этот магнедон? Тащится на убой, как скот, как покорная тряпка. Подкаблучник. Попытайся бы он сопротивляться, отстоять свою точку зрения с оружием, это хотя бы вызвало уважение. А так — и он в недоумении, пытаясь разрешить свой внутренний конфликт с О.И., и я в недоумении, как же так всё вышло. И брезгливость выползает откуда-то, такая непривычная по отношению к сородичу.

Вечному, конечно, сразу настучали о визите — сам навстречу не выкатывает, но контролёр перебрасывает мне нужный допуск.

— Номер Шестьсот Пять позволил себе жёсткую критику Общей Идеологии, — докладываю с порога, едва появляясь в поле зрения «Тигровой Лилии».

Фоторецепторы безопасников скрещиваются на красном скафандре.

— Объяснись? — гудит Вечный.

Гамма молчит.

А я не могу молчать, вдруг прорывает:

— Отзови свои слова, — говорю, словно пытаюсь его убедить, — и позволь окончательно стереть себе память. Ты нужен для проекта.

Быть может, присутствие Вечного приведёт его мозги в порядок, хоть немного отрезвит?

Но Гамма поворачивается ко мне, вглядывается прямо в глаза, словно пытаясь что-то понять, и наконец говорит:

— А пошла ты… с вашим проектом. Это моя память. И я её не отдам.

Это сказано без агрессии, удивительно спокойно, почти равнодушно, но настолько по-человечески, что я отступаю на шаг. И не я одна — парочка безопасников тоже отодвигается от Гаммы, как от зачумлённого.

— Ты инфицирован человеческим фактором, — делает вывод Вечный, даже не спрашивая у меня подробности приватом. — Ты безусловно опасен для далеков. Как член Верховного Совета, я приговариваю тебя к смертной казни. Полная дезинтеграция!

Выстрела я не вижу. Почему-то зажмурилась. Почему-то едва не прыгнула между ними с криком, что так не делается, что это почти самосуд, что всё ещё можно исправить, серва всегда можно починить и наладить, но не двигаюсь с места, словно тело отштамповано из тяжёлого бетона. Потому что, если быть совсем честной перед собой, я понимаю — Вечный абсолютно прав. Такое вольнодумство следует вырывать сразу, с корнем, без проволочек. И плевать на ценные экспериментальные образцы, О.И. важнее. Но как, почему всего этого не засекла аппаратура, нас всех ведь так метелили на зондировании памяти и личности, что было не так?

Медленно открываю глаза. В помещении меньше на одного далека. Полная дезинтеграция настолько быстра, что мысленный импульс от убитого не успевает долететь до сородичей, лишь немного грязной сажи рассыпано по полу. Вот всё, чем мы становимся, отказавшись от своей сущности — грязью. Просто грязью. Кому нужна грязь?..

Вечный смотрит на меня, и его ствол тоже.

— Я никогда не думал, что сумасшествие заразно, — цедит он в микрофон, но, как ни странно, не мрачно, а с оттенком иронии. — Что в кармане?

— Транквилизатор, — отвечаю охрипшим голосом.

— Вколола — и легла спать вон там, чтобы никому не мешать, — оружие перемещается на узкое пространство между контрольным терминалом и стеной. — Сейчас же.

— Я подчиняюсь.

Холодное прикосновение впрыскивающей головки. Опуститься на пол, где сказали. Жёстко, но есть рука, которую можно подложить под ухо. Закрыть глаза. Пустота внутри, просто выжженная радиоактивным пламенем пустота со стеклянным, оплавленным грунтом разума. Я только что убила Гамму. Не Вечный. Я. Можно было промолчать. Можно было скрыть. Можно было попытаться на него повлиять приватом. А я… я струсила. Испугалась его человечности. И теперь его нет.

Может быть, Доктор прав? Может быть, изрядная часть нашей идеологии стоит не на верности, а на страхе?

Просто спать и не думать.

…Судя по показанию внутренних часов, мне дали отоспаться, сколько получится. Тридцать четыре скарэла, я столько не дрыхла даже в период острой адаптации. Ничего себе. Это уже какая-то сверхсильная психическая перегрузка. А я думала, тяжелее адаптации ничего не бывает…

Странно, засыпала — было жёстко, проснулась — мягко. И тепло. И я… не одна?

Медленно открываю глаза. Я в своей каюте, на койке. Краем глаза вижу, что накрыта чем-то белым и очень знакомым.

Плащ Эпсилона. Мне как раз его хватит, чтобы завернуться от макушки до пяток. Ботинки с меня стряхнули, верхнюю одежду тоже, а я даже и не почувствовала, во ширануло по мозгам… Эпс, судя по ощущению, сидит в ногах. А ещё тихо гудит, словно пульсируя, чья-то неподвижная гравиплатформа — ду-ду, ду-ду… Вечный. Но никаких эмоций по этому поводу я не ощущаю. Разум в том же странном оцепенении, что был по возвращении из первой экспедиции, когда я мучилась из-за предстоящего зондирования памяти и — да чего там темнить перед самой собой, — из-за Найро. Сейчас есть лишь одна потребность — вот так лежать и не шевелиться.