Альфа скрипит зубами так, что это слышно даже с моего места. Обнаруживаю, что ногти почему-то врезались в ладони — как сильно, оказывается, я сжала кулаки. Гамма молчит, но за него всё говорят почерневшие глаза.

— После родов детёныш протянул бы от силы полгода в боксе. Медики сочли нецелесообразным продолжение эксперимента и приняли решение о прерывании беременности, — Фита чудовищно бледна, бледнее даже Гаммы. — Только мы не знали… Никто не знал. Дельта скрыла информацию, очевидно, опасаясь за эмбрион. Детёныш не спал. Он развивался интеллектуально и установил с матерью эмпатический и телепатический контакт. Это стало ясно только во время операции. Это не Дельта кричала сначала, это он такую мощную бурю дал, что весь патвеб выбило. Ей одной такое было не по силам. Он превосходил Пси-Контролёра по врождённым способностям и выдал против врачей всё, что мог. Но это стало ясно чересчур поздно. Дельта… она была слишком с ним связана. Не помогли ни наркоз, ни пси-заглушки. Быть может, если бы всё это вскрылось чуть раньше, а не в процессе операции, ничего бы не произошло. Или дали бы ей доносить ребёнка и позволили ему умереть после родов, или нашли бы метод его усыпить и извлечь без вреда для матери. Но она промолчала. Как она могла промолчать о таком?! — Фита не выдерживает и на рэл закрывает глаза, прервав рассказ. Её можно понять. — Дельта мне доверяла. Мне пришлось её держать, уговаривать, успокаивать и видеть, как эта… тварь, это… чудовище забирает её с собой!

Больше она не в силах говорить и какое-то время тратит на то, чтобы взять поведение под контроль. Потом открывает глаза, опускает взгляд на руки, скрещённые на крышке стола, и продолжает говорить.

— Она должна была предупредить раньше. Она ведь хотела, я видела, что она что-то хочет сказать. Как она могла допустить такую ошибку? Зачем?

«Я боюсь далеков». Короткая строчка, которая меня когда-то возмутила и даже напугала, и полный смысл которой я только сейчас начинаю понимать. Дельта… Глупая, глупая Дельта. И дурацкие, дурацкие инстинкты низших, застилающие трезвый взгляд на жизнь. В серве проснулось худшее, что могло — молодая самка, фанатично оберегающая первое потомство от любой, даже потенциальной, даже воображаемой угрозы. Хитрость, недоверие, ложь, притворство, сокрытие жизненно важной для сородичей информации — это мерзость. И она заплатила за это так жестоко, как только можно было себе представить. Не милосердная эвтаназия, не короткий дезинтегрирующий выстрел, который даже почувствовать не успеешь — нет, мучительная гибель от сгорающего, как щепка, мозга, от собственного детёныша, не пожелавшего расстаться с матерью даже в смерти. Она прочувствовала на себе всё, что чувствовал он, по установившейся между ними стопроцентной ментальной связи, и просто не выдержала. А всего-то надо было заранее сказать три слова, «он не спит». Просто довериться своему миру, своему окружению. Просто оценить реальную, а не воображаемую опасность.

Глупая Дельта. Эволюция не щадит глупых.

Минус один.

Тишину, воцарившуюся после рассказа, почему-то тянет назвать «стерильной». Никто ничего не скажет. Ни просто в воздух, ни друг другу. Потому что и сказать-то нечего. Такое не обсуждают, незачем. Дельта ошиблась, это стоило ей жизни. Хорошо, что больше никому. Учёные тоже ошиблись, переоценили свою работу. Бывает. Хорошо, что не фатально. Со смертью странно поумневшего и одновременно очеловечившегося прототипа у далеков станет меньше проблем. Жертвы допустимы в любом эксперименте такого уровня. Жизнь не может быть гладкой, как гакс — металлическая мостовая даледианских городов. Дельты больше нет. Будем думать о живых.

— Это всё? — спрашиваю, чтобы разбить молчание. А то Эпсилон что-то тормозит.

— Подтверждаю, — тихо роняет Фита, по-прежнему глядя на свои руки.

— Все, возвращайтесь к своим обязанностям. Фита, задержись здесь со мной.

Ребята молча поднимаются, собираясь расходиться.

«Альфа. Не оставляй Гамму одного», — приказываю я приватом. Стратег бросает на меня короткий взгляд и так же коротко кивает.

Через бортовой компьютер опускаю люк двери, как только выходит последний член экипажа. Ставлю форсированную звуковую защиту. Будь бы Фита кем-то из адаптированных прототипов, я бы даже рискнула взять её за руку, но второго стратега это лишь напряжёт, ей и так хватает.

— Когда-то, — говорю негромко, — мне пришлось отслужить десять лет в космофлоте. Там был один старый десантник, он наш взвод научил, как сбрасывать это давящее чувство.

Фита поднимает на меня недоумевающий взгляд:

— Я не понимаю…

— Вот здесь, — я указываю ей на грудь. — Так и кажется, что всем весом скафандра придавило. Да? Так бывает, если рядом кто-то умер, а ты не смогла помочь, хотя расчёты показывают, что если бы была повнимательнее, порасторопнее, то смогла бы.

И по глазам вижу, что попала в «яблочко» — там сразу и страх, и настороженность.

— Фита, у тебя не было возможности стравить напряжение после пережитого. Поэтому… Просто дослушай. В такие моменты, когда здесь словно узел скручивается, — стучу уже себя по груди, — надо собрать всю эту боль, всю эту злобу, всё чувство несправедливости, и выкинуть их в крике. Просто закричать со всей силы. В скафандре можно отключить микрофон, прототипам сложнее — надо найти звукоизолированное место. В следующий раз, когда припрёт, заберёшься в спальную капсулу, поставишь заглушку и откричишься в изголовье, а сейчас кричи прямо здесь. Я пойму.

— Что… Прямо вот так — взять и закричать?

— Да, — отвечаю я и продолжаю с расстановкой. — Всю боль, Фита. Всю злобу. Всё отчаяние. Собери и выброси из себя. Это приказ.

Она медленно сжимает кулаки, глядя в никуда.

— Давай, — повторяю. — Закрой глаза.

Она закрывает глаза.

— Собери свою ярость, свой гнев…

Она медленно втягивает в себя воздух, а её тонкое треугольное лицо с огромными глазами постепенно искажается, словно его сминает и коверкает изнутри непомерно тяжёлое, непомерно сильное чувство.

— …и вышвырни их!

И Фита кричит. Тонко, пронзительно, на одной подвывающей ноте — то ли визг, то ли стон, пока хватает дыхания. Снова втягивает воздух и снова вопит, вытянувшись в струнку, ещё дольше, едва не выворачивая лёгкие наизнанку. Потом её плечи опадают, а поза становится чуть более расслабленной. Глаза открываются — усталые, но гораздо более спокойные. Я позволяю себе наконец небольшую улыбку.

— Ты права, — говорит Фита, — немножко помогло.

И принимается заталкивать за уши выбившиеся пряди. Волосы скользкие, прямые — в точности как у меня, совсем не слушаются, и через пару рэлов она просто сдёргивает придерживающий их обруч и натягивает заново, подобрав всё, что лезло в лицо.

— Рано или поздно отпустит, — ободряюще гляжу я на неё, чувствуя себя и старше, и опытнее. Непривычное чувство. — Тот солдат говорил — нет времени плакать, значит, откричись. Плакать у нас никогда не бывает времени. Но поорать можно.

У Фиты проступает бледная улыбка — естественно, не на лице, с мимикой у второй партии прототипов проблемы. Стратег снова глубоко вдыхает прохладный стерильный воздух корабля и медленно его выпускает, словно успокаивает этим холодом внутренний пожар.

— Мне легче. Это было… страшно. Я не думала, что меня можно так напугать. Далеки не должны бояться. Я никогда и ничего раньше не боялась. Всегда думала, что такое открытое поведение просто противное, но эта сила, эта концентрация… Это было ужасно.

Фита снова ёжится. Если она оказалась в самом эпицентре, ей простительно столько времени переживать шок. Вот только…

— Почему тебе не стёрли воспоминания?

— Ошибка, стёрли, — отвечает она мрачно. — Но не до конца. Слишком сильное потрясение. События я вижу, как будто всё происходило не со мной и в сером тумане, но факты при этом помню чётко, и с ужасом блокировка не справилась. Он у всех отпечатался намертво, кто рядом находился. Только у… немодифицированных слабее.