От могилы Вицева он пошел к восстановленному мосту. Невдалеке виднелись потемневшие ряды крестов фашистского кладбища. «Это при обороне мы столько фашистов набили, — подумал Марин и поднялся на небольшую возвышенность. — Интересно, сохранились ли наши окопчики? Да вот и они, заросшие травой, наполовину засыпанные».

Прощаясь, Шохин просил его побывать в этих окопчиках. Как стремился сюда Петр! Вот здесь шел бой за мост. И пулеметное гнездо сохранилось, уцелел и выложенный из камня бруствер, но все почти засыпано землей, покрыто травой.

Выбравшись из окопа, Марин, незаметно для себя, пошел по едва приметной тропинке снова к озеру, раздвинул прибрежные кусты. На усеянной прелыми листьями земле лежала помятая, ржавая фашистская каска.

И вновь в памяти его всплыли картины войны. О них напоминало все, что он увидел сейчас на своей заставе.

Когда-то здесь были заросшие травой болота, с зловонными испарениями, с туманами, разъедающими суставы. Люди прорыли канавы, осушили землю. Мощные насосы подняли со дна реки песок, которым засыпали ямы, выровняли низины. Так была создана эта равнина.

На одном из ее участков раскинулся огромный химический концерн. Фабричные корпуса из красного кирпича и бетона, как близнецы — их не отличить один от другого. Только перед зданием заводоуправления — небольшой продолговатый пруд, в нем когда-то плавали лебеди. Бетонированная дорожка начинается у главного входа, с двух сторон огибает пруд и уходит за территорию концерна. По бокам ее белеют алебастровые статуи юношей и девушек в спортивных костюмах. Странно выглядят эти изящные скульптуры на фоне угрюмых, тяжелых построек, рядом с каналом, облицованным черно-красным гранитом. На темной воде громоздится закопченная, такая же угрюмая, как и все здесь, землечерпалка.

Словно тени, разбрелись по огороженному чугунной решеткой двору согнутые женские фигуры. Ни смеха, ни громкого говора. Изнуренные желтые лица, глубоко запавшие глаза. Молодые девушки, старухи, женщины средних лет — все кажутся одного возраста. Они вышли из цехов, дорожа каждой секундой получасового отдыха. Быстро угасают люди в цехах химического концерна. Ядовитые пары делают свое дело.

В углу двора, на низком длинном ящике сидит сгорбленная женщина. Ее худощавое лицо — в глубоких морщинах. Рядом — девушка, с такими же серыми, как и у старухи, глазами, над которыми чернеют тонкие, почти сросшиеся брови.

Обе одеты в потрепанные платья. На левой стороне груди белые куски материи с крупной надписью: «Ost».

Старуха достала из кармана завязанные в чистую тряпочку хлеб и луковицу, разделила скудную еду на две части:

— Ешь, Оксана, перерыв скоро кончится. — И помолчав, испытующе посмотрела на дочь. Ее пугал напряженный, неподвижный взгляд девушки. — Ну, що Кизяк?

Все также упорно глядя перед собой, Оксана машинально чистила лук.

— Еще хуже приставать стал.

Сквозь решетчатую ограду вдали видна часть реки. Ее правый берег отделан гранитом — набережная. Почти к самой воде подступают узкие улицы. Дома с высокими черепичными крышами издали кажутся вылепленными из серой глины. За ними возвышается темно-красная колокольня кирки. По реке вверх и вниз плывут груженые пароходы, буксиры тащат на канатах баржи. Оксана смотрела и думала: «Там ходят люди, смеются…»

— Держись, Оксана, держись, доню, — донесся к ней, точно издали, голос матери. — Скоро наши прийдуть. Петро прийдэ! Из думки вин у мене не выходыть. А с иудой не разговаривай… Та краще у карцер, чем до той сволочи Кизяка, — продолжала она. — И фамилия по нему: Кизяк и есть кизяк[17].

— Як тяжко мени, мамо! — вырвалось у Оксаны. — Пускай бы фашист лютовал, а то…

— Вин фашист и есть. Терпи, доню, теперь уже не довго.

— Знаю, а сил совсем не осталось… Сказал: не покорюсь, так на позор всему лагерю выставит. — Оксана заплакала.

И мать не могла сдержать слез:

— Ох, доню, лучше смерть, чем к нему на потеху.

— Слезы проливаешь? — неслышно подошел к ним переводчик лагеря Кизяк. — Дура, — повернулся он к Оксане, — барыней жить не хочешь! И матери легче было бы. А не покоришься сегодня вечером, — выпорю на плацу, а потом заставлю нужник чистить! Поняла?! — он погрозил волосатым кулаком.

— Будь ты, проклят! — прошептала старуха. — Иуда-христопродавец! Прийдуть наши, воны тоби, фашистскому холую, покажуть.

Кизяк медленно повернулся и, наклонив голову, выставив кулак, стал приближаться к старухе.

Оксана словно застыла, но когда Кизяк занес над матерью кулачище, она прыгнула на него, как кошка, и вцепилась в плечо острыми зубами.

— Убью, сволочь! — заревел Кизяк.

— Мамо, тикайте в цех! — крикнула Оксана, увертываясь от Кизяка.

Выругавшись, прижимая рукой укушенное плечо, Кизяк направился к лагерю. Мать и дочь молча побрели в цех. Знали — Кизяк не простит.

Вот уже несколько дней, как из женского лагеря исчезла переводчица. Говорили, что ее взяли в гестапо. На ее место из мужского отделения перевели этого Кизяка.

Никто не знал, когда и с какой партией он прибыл в лагерь. Появился он совсем недавно, по-немецки говорил лучше, чем по-украински. Вначале ничем не отличался от других. Его часто посылали на работу в женские бараки, из которых так же часто уводили в гестапо заключенных.

В районе лагерей работала подпольная организация, помогавшая пленным, она распространяла правду о поражениях гитлеровской армии. Всеми средствами старались фашисты напасть на след этой группы немецких патриотов, но безрезультатно. С некоторых пор подозрение пало и на Оксану Шохину. Кизяку показалось, — проходя вдоль забора, отделяющего мужские бараки от женских, она перебросилась несколькими словами с проходившим мимо пленным. На свою беду Оксана приглянулась Кизяку, и он начал преследовать ее вдвойне. Кизяк не простил Оксане. На другое утро он явился в женский барак, приказал ей чистить уборные. Проверив через час, все ли вышли на работу, он пошел к Оксане. Она не слышала, как подкрался Кизяк, почувствовала только боль от удара в спину.

— Я тебя дойму! — шипел Кизяк.

Девушка посмотрела ненавидящим взглядом, подняла тяжелый черпак и с силой ударила Кизяка по голове. Кизяк свалился на землю… Подтащить его к выгребной яме и столкнуть туда — дело одной минуты…

Яма оказалась неглубокой, из нее торчали ноги Кизяка в новых хромовых сапогах. Не оглядываясь, Оксана побежала в цех.

Там носились густые клубы пара, и никто не видел ее лица: было оно точно каменное, выделялись только глаза, большие, сверкающие под черными бровями.

В тот же вечер Оксану забрали в гестапо. Из застенка она уже не вернулась.

Опять Петр Шохин на самолете, в своем темно-синем комбинезоне с застежками «молния», на голове летный шлем. Оружие, парашют, вещевой мешок… Как и тогда на Украине, ночь лунная, светлая…

Быстро промелькнул отпуск, снова боевые дела. Сейчас их сбросят в районе Кенигсберга, в логово врага.

Об этом Гладыш сообщил в день вылета.

— В самое пекло, — удовлетворенно сказал Шохин.

— Да, работа будет горячая.

— В этом можно не сомневаться, — присоединился к разговору и Юрий Валюшко. Повернувшись к Наде, он шутливо сказал:

— Теперь на практике увидим, как ты нас немецкому языку обучила.

Выпрыгнув из самолета, Шохин услышал шуршание веревки, ощутил рывок. «Раскрылся», — подумал Шохин и посмотрел вниз. Под ним, словно серебряный, блестел купол парашюта Гладыша. «Меня раскачивает, а кажется, что тот парашют пляшет…» — мелькнула мысль. Посмотрев вниз, заметил: парашютисты спускались лесенкой. Вскоре обрисовался край леса, послышался лай собак. Уже чуть доносится гул улетающего самолета. На светящемся циферблате ручных часов было ровно двенадцать.

Задев за дерево, Юрий повис в полутора метрах от земли. Выругавшись, он потихоньку попробовал подергать стропы. Они зацепились крепко. Тогда он вынул из чехла нож и перерезал лямки.