Тогда же уличному певцу открылось, что Рим имеет «оконечность», что-то обратное от завершённости, но притом круглое.

Тут его погнали с площади карабинеры, и он ничего уже не смог разобрать, кроме того, что умудрённый жизнью любитель молоденьких девочек, будучи частенько отставленным, бродил ночами вокруг Капитолийского холма – путь, к слову, неблизкий, покуда очередная, устоявшая под натиском его обаяния красотка мерно посапывала на двуспальном любовном ложе. Бывало, что особенно невосприимчивые к философии стареющего жизнелюба не снимали в постели даже верхнюю одежду, но это уже оставалось на совести воображения Рони, который, однажды заработав по прихоти одного щедрого русского двести евро, пригласил знакомую в ресторан при отеле, где предусмотрительно снял баснословно дорогой номер. Из многих ярких впечатлений того дня, среди которых преобладало унижение, ему отчего-то запомнился сильно пьяный и дурно одетый сибирский медведь, что швырял деньгами, хлебая из горла тончайшую виноградную симфонию Baccarossa одиннадцатого года. Не столько, в общем-то, он, сколько божественно красивая женщина, смиренно ожидавшая завершения привычного, судя по усталому, но отнюдь не удивлённому выражению её лица, ритуала знакомства с культурными достопримечательностями. Дыша перегаром и держась, в надежде сохранить равновесие, за тщедушную фигуру Рони, неутомимый гуляка требовал от него исполнить какую-то тарабарщину на родном языке, что-то про центральную станцию – наверное, вокзала или метро, и угомонить поклонника славянского фольклора не было никакой возможности. Когда, наконец, с последним глотком отправилась в его бездонное нутро завершающая треть бутылки, и во весь рост встала проблема дозаправки, изобретательный мужлан достал зажигалку, затем извлёк из смятой пачки наличных купюру в пятьсот евро, ударил ею по носу опростоволосившегося исполнителя и демонстративно сжёг, бросив пепел в футляр от гитары, на дне которого к тому времени уже покоились две бумажки по пятьдесят и одна сотенная. Оскорблённый, он хотел было забрать обратно и их, но подоспевшая вовремя подруга схватила его под руку и с силой, неожиданной для своей сказочно тонкой фигуры, рванула на себя. Медведь, ко всеобщему удивлению – а собралась уже небольшая толпа, немедленно повиновался, пробормотал что-то на своём варварском наречии и, поддерживаемый сексуальной подругой, зашагал прочь. Напоследок та, видимо, желая извиниться, подарила чуть было не оставшемуся совсем без заработка Рони взгляд, полный такой нежности, что секунда та уверенно заняла верхнюю строчку в перечне лучшего, что случалось с ним за прошедшие тридцать восемь лет, то есть с тех пор, как он себя помнил.

Подобных эпизодов у всякого уличного барда не счесть, но герой Мити, в отличие от коллег по цеху, умел искренне порадоваться хорошему, что, хотя и редко, но всё-таки с ним случалось. У него даже был для этого специальный дневник, куда он записывал всё, что стоило бы иногда вспоминать и, когда на душе становилось совсем уж тоскливо, перечитывал лучшие главы летописи собственной жизни. Теория наполовину пустого и полного стакана, хотя бы в нём было и вовсе на донышке, нашла в лице одинокого нищего гитариста, уже примерявшего статус бездомного, наиболее причудливое своё воплощение. «Сколь бы ни казалось всё плохо, – рассуждал тот, – всегда есть надежда, что завтра будет лучше. А коли брюхо набито, то и вовсе горевать не о чем – у сытого никто не отнимет его снов, в которых он обязательно получит всё, что пожелает». «Мировоззрение жалкого ничтожества, недостойного коптить небо», – уже обездвиженная и готовившаяся умереть напоследок поделилась с ним по этому поводу мать, но стоит ли принимать во внимание мнение той, кто за долгие годы не познал и мгновения искренней радости.

В этой истории нашла отклик Димина обида на собственную мать, вечно занятую женщину, полагавшую – и совершенно этого не скрывавшую, его бестолковым оболтусом, нескончаемым источником хлопот и расстройств, позором семьи и наказанием за какие-то давние, покрытые завесой тайны, грехи. Будучи ребёнком, то есть поначалу ещё пребывая в мире иллюзий, он как-то пытался заслужить её похвалу, но, повзрослев, бросил неблагодарное занятие, сосредоточившись на собственных проблемах, благо у него их всегда оказывалось с избытком. Страх, что подобная участь постигнет и его будущих детей, во многом обуславливал чрезмерную избирательность при выборе подруги жизни, и одиночество сделалось его единственным верным спутником. Человеку свойственны крайности, и воспитание превращается то в безмерное чадолюбие, порождающее избалованных нарциссов, то в марафон претензий к неблагодарному отпрыску, и тут уж личность развивается как придётся. Диме досталась самостоятельность вкупе с умением надеяться лишь на себя, но довеском шла и закомплексованность, неуверенность и вечно заискивающий взгляд – набор достаточный, чтобы гарантировано избавить мужчину от всякой возможности подняться выше уровня захудалого середняка. Ему и это удавалось плохо: за тридцать лет он успел лишь обзавестись ремеслом, съёмной халупой на окраине Москвы, репутацией незаменимого работника и подержанной иномаркой с правым рулём – весь нехитрый багаж на излёте первой половины жизни. Впрочем, не стоило забывать про Милу, а заодно про трёх близких до неприличия друзей, столь же верных, сколь и нематериальных. «Отче наш, иже еси на небеси», – слышал он ребёнком в церкви, но его небо было всегда при нём и населено, к тому же, личностями куда как более интересными, нежели троица занудных праведников, чинно восседающих на кучевых облаках. Места для бога, таким образом, в душе уже не осталось, хотя библейские истории, в вольном пересказе и с крамольными подробностями, он очень любил, но этим тяга к вере отцов исчерпывалась. Их классный руководитель, историк Денис Алексеевич, последние два года до окончания школы был ревностным атеистом, позитивистом и яростным антиклерикалом, так что в информации недостатка не ощущалось. Невысокого роста, сам будто ещё школьник, их авторитетный вождь, будто проповедь с амвона, вещал о преступности идеи Бога, том опасно развращающем действии, что оказывает она на неокрепшие детские умы, и полезности соответствующего воздержания. Обратную сторону медали, то есть радости бренной плоти, он ожидаемо превозносил и даже организовал кружок любителей альтернативной истории, где под вывеской интеллигентной полемики с давно ушедшими корифеями приобщал молодёжь к здоровым, без налёта ханженства, удовольствиям. На этих собраниях действительно много говорилось, декламировались стихи, обсуждали Шаламова и клеймили Солженицына, зачитывались Апулеем, скабрезничали о Пушкине… всё бы ничего, но и прильнуть в меру к виноградной лозе, в отечественном исполнении – поллитре, не возбранялось, а после скрыться за шкафом для более основательного единения двух сердец – тоже. Финалом стало обвинение покровителя молодёжи чуть не в растлении несовершеннолетних, хотя вся корысть того заключалась в невинном желании подвизаться на службе у яркой, бескомпромиссной юности, чтобы хоть немного, но урвать второй молодости и самому. Педагога заставили написать по собственному, а родительское собрание утвердило ему на смену кандидатуру полноватой неповоротливой дамы за пятьдесят, обладавшей единственным ценным навыком в виде умения цитировать учебники и пособия, но зерно сомнения было уже посеяно в детских сердцах и РПЦ скомпрометирована навсегда.

Свет отключили, настало время отбоя, но Дима никак не мог заснуть. Размышляя о том, что привело его в столь неприветливые стены, не грезил о втором шансе и не жалел о содеянном. Повторись всё снова, он непременно сделал бы то же самое, вопреки здравому смыслу, законодательству и десяти заповедям. Вообще-то всякие там догматы он уважал, вёл тихий, бесконфликтный образ жизни, разве что вступился пару раз за девушку в тёмном переулке, но последние годы в Москве и это сделалось почти историей: всюду понавешали камер наблюдения, по дворам сновали милицейские патрули на новеньких ситроенах, и правонарушения спешно переместились в область дорожных разборок на тему – кто кого подрезал да кто кому не уступил. Замок на железной двери – снаружи, как символ отсутствия свободы передвижения, – мало его занимал. Волновало другое, до смешного мелкое, неприятности сугубо бытового плана: не «позаимствуют» ли хозяева квартиры его дорогой инструмент в счёт уплаты причитающейся арендной платы, что станет с наработанной годами клиентской базой, когда замолкнет надолго его телефон, и куда он вернётся, когда всё это кончится.