Именно жажда открытий и согнала пытливого Джона с насиженного места, отправив на покорение Манхэттена, где в приглушённом свете баров Ист-Виллидж он заодно надеялся отыскать себе красавицу-жену: «Здешние уж больно уродливы, а я всё-таки поэт и музыкант, творческая личность», – и он отправлял воздушный поцелуй матёрой грудастой стриптизёрше, которой одной готов был подарить радость обладания собственным телом, но она, зараза, хотела денег, которых у всякого порядочного творца никогда не бывает. В столице – не зачуханный же Вашингтон всерьёз полагать центром мировой державы – ему поначалу сопутствовала удача: уставшие от тотальной урбанизации клерки отдыхали душой под ритмы провинциального гитариста, но на беду тот чересчур поспешно записал себя в знаменитости, повысил в три раза ставку, и звезда его славы так и не взошла на ресторанном небосклоне. К моменту знакомства с роковой итальянкой он уже был нищим, частенько игравшим поклонникам гастрономии на углу Восемьдесят Первой и Бродвея, а потому ухватился за возможность получить кусок хлеба и крышу над головой – для завсегдатая скамеек Центрального парка карьера поистине блестящая. Он покорил её сразу, когда, улыбнувшись, тряхнул эффектно немытой гривой и предложил составить компанию за ужином – после закрытия ресторана ему полагались щедрые чаевые в виде рагу из всех невостребованных и подлежащих списанию продуктов: богатая калориями трапеза давно сделалась его единственной обильной пищей за неделю. Девушка потупила взор, ответно улыбнулась, обнажив кривые зубы, и прошептала в ответ: «Я согласна», подразумевая готовность угостить кавалера бутылкой дешёвого виски и заодно разделить с ним одинокую холодную постель.

Считая Джона талантливым, покорительница Нового Света сделала на него последнюю, решительную ставку и проиграла, получив в виде запоздалого утешительного приза Рони, названного так в честь президента Рэйгана, по мнению вскоре исчезнувшего отца: «Наиболее выдающегося в плеяде выдающихся государственных деятелей Америки». Помимо необходимости кормить заболевшую после родов мать и вечно голодного отпрыска, Джону, в конце концов, надоело выслушивать басни про красоты Италии, великолепный климат и доброжелательных, вечно улыбающихся жителей – после долгих лет добровольного изгнания Родина казалась её заблудшей дочери сущим раем. Супруг же до сих пор называл Техас Южной Америкой, а Миннесоту Северной и знать не хотел о всяких там континентах, океанах и прочих Африках – в его мировоззрении эта опрометчивая интернациональная связь и без того проделала основательную брешь. В результате оскорблённое самосознание взыграло, и он сбежал, прихватив из идеологических соображений те немногие ценные вещи, которыми удалось обзавестись хозяйке за годы работы одновременно официанткой и посудомойкой.

Поцеловав мраморный пол родного Фьюмичино и поблагодарив сестёр за высланные на билет деньги, сгорбленная пожилая женщина, вручив старшей крохотный свёрток, отлучилась в туалет и исчезла ещё на шесть лет. Малютку Рони понянчили, обласкали, показали родне и… сдали в приют, где тот провёл лучшие свои годы, покуда материнский инстинкт не вырвал его из объятий католических монахинь, дабы сын мог скрасить родительнице последние месяцы земного пути. Прощание растянулось до совершеннолетия Рони, так что, выполняя роль сиделки, он не получил никакого образования, научившись лишь читать, бренчать на гитаре и понимать нотную грамоту, но большего от него и не требовалось – чтобы менять утки да выполнять чужие прихоти Эвклидова геометрия уж точно не нужна.

Несмотря на все связанные с ней невзгоды, он искренне полюбил свою родину, которой считал Лацио, хотя судьба в роли чересчур импульсивной матери вписала ему в паспорт местом рождения далёкий Нью-Йорк. Загадка Вечного Города, что неизменно притягивала бесчисленные толпы почитателей его красоты, тем не менее, оставалась для туристов неразгаданной. «Чтобы понять его, нужно быть римлянином», – поучала малыша тётя Анет, и лишь много позже, разменяв сорок, Рони – несмотря на внушительный возраст все вокруг продолжали звать его так, наконец-то раскрыл эту тайну. Как и полагается истине, на первый взгляд она казалась поверхностной, но познание есть долгий терпеливый процесс, а не мгновенное озарение. На площади, примыкавшей к величественному зданию Пантеона, где три оставшиеся стороны занимали рестораны, предназначенные для богатых немцев, голландцев и прочих англосаксов, один случайно затесавшийся, но, по-видимому, состоятельный итальянец поучал свою миловидную спутницу.

– Сделай мне одолжение – оставайся собой. Поверь моему опыту, – аргумент весомый, ибо джентльмен был лет на двадцать моложе юной дамы, похожей на студентку младшего курса, – счастье нельзя завоевать. Ты красива, и перед тобой расстилается вся жизнь – любовь найдёт тебя сама. Половина моих лет уже позади, и про себя я могу с уверенностью сказать только, что не отвратителен, но даже я не хочу сейчас бороться. И без того слишком многое приходится нам вырывать у провидения зубами, обеспечивая независимость и состоятельность, так хотя бы здесь и сейчас давай не будем разыгрывать банальную сцену из посредственного спектакля. – Напевая «It’s a little bit funny», заинтригованный Рони придвинулся ближе к говорившему, будто бы в надежде на чаевые. – Уникальность этого города, почему я и привёз тебя именно сюда, в том, что здесь ты никогда не будешь действующим лицом. Ты всего лишь зритель в партере, расположившийся достаточно близко, чтобы улавливать тончайшие детали представления, различая даже мимику на лицах актёров. И всё равно ты только наблюдатель, хотя бы даже и за самим собой. Вечный Город жил и всегда будет жить так, как угодно ему одному. Он может закрутить нас в любовном танце, придавить тяжестью внезапно вспыхнувшей страсти, а может оставить приятелями, чья недолгая дружба иссякнет, когда окончатся эти выходные. Здесь нам ничего не остаётся, кроме как забыть об уловках. Мне – об амплуа пресыщенного любимца женщин, тебе – о якобы сохранённой до сих пор невинности, призванной избавить молодость от посягательств давно уже не привлекательного мужского тела, – кстати, опасно так преувеличивать чьё-либо благородство. Мы проплываем сквозь него, будто две щепки, влекомые течением Тибра, который, взяв на себя роль судьбы, или сведёт нас вместе, или, что вероятнее, прибьёт к разным берегам. Возможно, тебе покажется это безволием, но всё как раз наоборот. Прожить хотя бы два дня не так, как положено, велят обстоятельства или даже настойчиво требует разум. А просто их прожить.

Терпеливо выслушав спутника, юная особа понимающе кивнула, выдержала многозначительную паузу и, уверенная, что сделала для красоты момента достаточно, скромно потупила глаза – к телефону, чей экран призывно засветился от только что полученного сообщения. Из длинной речи своего vis-a-vis она уяснила главное: провести ночь в дряблых объятиях болтливого, рано облысевшего мужчины сильно средних лет не придётся, а, значит, поездка складывались так, как и было запланировано: прогулки под луной, дорогие рестораны и вынужденный – ах, кто же знал, что вечерами здесь будет так холодно, забег по магазинам. Ей было нетрудно в ответ подарить щедрому ухажёру парочку упоительно нежных поцелуев на испанской лестнице, поддержав, таким образом, его уверенность в собственной неотразимости ещё лет на десять, но отдавать себя на поругание этому, пусть и довольно-таки милому, но почти уже старичку, совсем не хотелось. Вся эта претензия на романтику – временами он напоминал ей собственного дедушку, что любил, царство ему небесное, читать лекции о чистоте нравов, порядочно смешила. Несчастной девушке подчас приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться в момент очередного душевного излияния, что вызывали у неё ассоциации с вялым семяизвержением таких вот хорохорящихся мужчинок за сорок. Они, наивные, всерьёз полагали, что возвышенная болтовня и придуманная ими, непременно вселенская, мудрость, смогут – не то, что заменить – перевесить достоинства молодого симпатичного парня, который, хотя и не знает наизусть все полотна Рафаэля, зато без долгих слюнявых интерлюдий умеет брать то, что ему причитается. Ах, какое это было бы блаженство, ощутить себя в руках пышащего свежестью красавца, при одном взгляде на которого там внизу становится тепло, а то и сразу горячо. Жаль, что такие редко готовы раскошелиться и на посредственный ужин, не то что пятизвёздочный люкс у Barberini. «И почему всегда обязательно чем-то жертвовать, что за проклятая несправедливость?» – подумала она, сопроводив мысль не очень уместным в текущих декорациях – раз уж чёртовому старпёру захотелось поиграть в театр – вздохом разочарования.