– В анналах ещё можно остаться, – после Асата Митю трудно было чем-либо удивить, и он поддержал беседу охотно. – Впрочем, удовольствие, конечно, на любителя. Лично я предпочел бы ваш… твой, – поправился он, – вариант.

– Какая, по большом счёту, разница, – махнул рукой опасно непатриотичный бельгиец – Митиных знаний истории хватило на то, чтобы определить национальность, да и на пиве имелась подсказка в виде региона происхождения. – Тем более что это далеко не всё. Ещё национальные костюмы, кухня – наполовину состоящая из шоколада, песни, гимны… Мы бы и маршировали по праздникам, но немецких туристов насмешить боимся. Музеев несметное количество, картинные галереи, инсталляции, экспозиции – и ни одного порядочного театра. Весьма характерный срез европейской культуры, существующей исключительно на дивиденды от прошлых достижений, но абсолютно равнодушной к творчеству как таковому. У соседей хоть один бесноватый порнограф нашёлся, тем паче, что артхаус нынче в моде, а у нас – полнейший вакуум искусства. И это при том, что учат, факультеты есть соответствующие в университете и так далее, но разве можно научить созиданию…

– Разве творчество призвано созидать?

– По-твоему, наоборот?

– Человек в принципе существует, чтобы эксплуатировать и разрушать, он и города-то строит, потому что так удобнее всего отнять: собравшись в кучу, навалиться всем миром и достать из земли или воды, что требуется. Искусство – наивысшая из уже открытых форм подобного варварства, ибо не имеет прикладной цели, убивая исключительно для эстетического наслаждения. Мраморная глыба куда красивее любого будущего изваяния, её линии совершенны, каждый её атом – неотъемлемая часть ландшафта, и, тем не менее, мы отрываем кусок породы, чтобы изобразить в нём себя. Ради посредственной копии убивая единственно уникальное творение, ведь в природе нет повторяющихся элементов.

– Интересная теория.

– Не моя, – поспешил, однако, откреститься Митя, – товарища. Интересный тип, хотя и малость сумасшедший.

– А кто в наше время может похвастаться абсолютным ментальным здоровьем, – улыбнулся Ники. – Как мне тебя называть?

– Как хочешь.

– Не понял?

– Я в этом мире, – он обвёл глазами присутствующих, – не существую. Ни социальных сетей, ни яркой насыщенной жизни, как вы называете происходящее здесь, ничего. Призрак. Тень отца Гамлета.

– Неожиданно знакомый для меня персонаж. У меня был друг, который также отказывался принимать действительность.

– Я не отказываюсь, – поморщившись от банальности, прервал его Митя, – меня здесь ничего не держит. Не понимаю, не интересно, не хочу. Опоздал родиться, надо полагать.

– А в какое время ты хотел бы жить?

– В недалёком будущем. Когда очередной властный неврастеник решится-таки нажать заветную кнопку, и мир окунётся в хаос Третьей мировой войны.

– Но это же конец человечества.

– Скатертью дорога. По степени воздействия на биосферу, однако, событие окажется не значительнее очередного ледникового периода, и трети видов не погибнет, а те люди, что останутся, снова начнут жить в гармонии с силой.

– Это как?

– Тоже не моя мысль, – предпочел заранее откреститься Митя, – каждое племя, то есть стаю, будет вести истинный лидер. Растить потомство не ради армии солдат – сильный не боится смерти, а потому и агрессивных соседей, не с целью иметь в перспективе стадо послушных рабов, не следуя примитивной функции размножения…

– Но тогда не будет смысла растить его вообще.

– Именно. Только лишь для поддержания на плаву вида, доказавшего свою несостоятельность. Жизнь бок о бок с разочарованием, осознание себя лишним, паразитирующим элементом на земной коре, не умеющим распорядиться знанием. Возврат к существованию без парадигмы безостановочного, едва ли осмысленного прогресса. Античный Рим придумал арку, составной плуг да эффективный боевой строй, а после тысячу лет законно почивал на лаврах, наслаждаясь растянутым на века моментом статики. Купался в роскоши и удовольствиях, попутно создавая лучшие произведения искусства. Какого, спрашивается, дьявола стремиться вперёд, если гармония уже достигнута. Движение не оправдывает разрушение.

– Отдаёт фатализмом. Впрочем, ты же русский.

– Да хоть немецкий, – взорвался Митя, обратив на себя кучу испуганно-осуждающих взглядов, – много, слишком много даётся нам от рождения, убивая саму мотивацию оставаться человеком, в то время как это должно быть наградой в конце трудного опасного пути. Заслужить надо право ходить на двух ногах, слушать великолепную музыку, наслаждаться пейзажем и обнимать маняще привлекательную женщину.

– Мне кажется, или ты сам себе противоречишь?

– Я вообще, если ты до сих пор не заметил, сплю. А потому – что хочу, то и делаю, – произнеся магическую формулу, Митя ожидаемо проснулся.

Грязная серая штукатурка, низкий потолок, заплесневелое стекло решетчатого полуокна, сконструированного таким образом, чтобы и в солнечный день внутрь не проникали свободолюбивые и одним тем опасные лучи. Тюрьма, клетка. Узилище. Отсутствие свободы передвижения, о которой он бредил только что, ноль соблазнов, стабильность минимально обеспеченного существования, возможность посвятить себя чему-то стоящему, значительному – и непременно бессмысленному. Ведь в четырёх стенах всякое действие сродни парадоксу: беготня по вымышленному кругу, вместо того чтобы молча сидеть и ждать. Бесперспективная попытка избежать забвения, нацарапав универсальное ругательство поверх столь же убогого мировоззрения предшественника. Конец главы и целой эпохи. Начало.

Ему вдруг захотелось представить, что он какой-нибудь средней значимости политический заключённый. Недостаточно известный, чтобы судьбой его интересовались озадаченные правами человека западные СМИ, но всё же пострадавший за правду, один из немногих, кому хватило смелости бросить оскорбление власти в лицо, а не только выставить надпись: «Путин – это война» вместо фотографии в мессенджере. Последних в России всегда было с избытком, гордых неповиновением борцов за идеалы гражданского общества – посредством социальной активности на страницах профайла, где, на всякий случай, отсутствовала фамилия. Не то чтобы они сильно его раздражали, но эта вечная игра в непреклонность, оформленную в продуманный, всесторонне контролируемый и потому мнимый риск, временами заставляла его вспомнить те благодатные времена, когда за убеждениями хоть что-то стояло. Лично Диму текущая ситуация устраивала вполне, отчасти – потому что его не трогали, но во многом и благодаря приверженности здоровому праву силы, которое в его понимании всё же перевешивало толерантность, сострадание и прочие свойственные развитому обществу признаки. Подобно всякому на его месте, он не связывал нынешнее пребывание в заточении с этой не слишком жизнелюбивой философией, но полагал его результатом фатального стечения обстоятельств, принудивших его сделать то, что сделал. Морально-этическая подоплека убийства как такового его также не волновала: лишить жизни в честной драке один на один для него равнялось оправданию жестокости, тем более, что в основе поступка лежало тридцатилетней выдержки мировоззрение, основанное на личных понятиях о справедливости. Последнее составляло основу жизненной позиции молодого мужчины, хотя и принимало, как выяснилось, подчас весьма своеобразные формы. Имея достаточно времени для диалога с самим собой, Дима быстро пришёл к заключению если не об оправданности совершённого, то о некоторого рода безысходности, не оставившей ему пространства для маневра.

В интерпретации органов внутренних дел это укладывалось, однако, в банальную сто пятую статью без налёта «интеллигентствующей составляющей», как буквально выразился гражданин следователь, весёлый хваткий парень, запланировавший себе умеренно честолюбивую карьеру. Его задачей было сдать поскорее дело в суд, не вникая в бесчисленные подробности, которые, следуя завету ещё Жеглова, пистолет всё равно не перетянут. К тому же в данном случае виновность оказывалась налицо, чего не отрицал и сам обвиняемый, разве что досаждая на допросах следствию долгими пространными монологами – не относящимися к делу, но полагающимися быть скрупулезно запротоколированными – мокруха в районе была не редкость, но, положительной статистки ради, преступление Димы требовалось классифицировать как бытовуху, с чем наглый убийца категорически не соглашался. На этой почве возникло и развилось между ним и Вячеславом Владимировичем, так звали вершителя правосудия – ну не суд же, в самом деле, выносит приговоры в забытой богом областной дыре, полнейшее недопонимание на грани открытого конфликта.