«Алё, мне тя порекомендовали сортир отделать», – подчёркнуто грубый, с высоты собственного положения, зачем-то всплыл из ненужных теперь воспоминаний голос менеджера по продажам бытовой техники или, в лучшем случае, автосалона непрестижной марки. Опыт научил Диму сразу и безошибочно определять потенциального клиента. Такой сам не может вбить и гвоздя, чем гордится неимоверно – белый воротничок; впрочем, быстро сдувается, по мере продвижения ремонта к середине, когда проявляются очертания будущего красочного толчка, стеклянных полочек под бумагу и непременно подвешенного – как в лучших домах – к стене туалетного ёршика. Перейдя экватор, тот станет и вовсе обожать мастера, превращающего квадратный метр обычного сральника в произведение искусства, откуда не хочется выходить. «Так вот и жил бы тут», – чуть не пустив от умиления слезу, выдавит из себя счастливый заказчик, осматривая свой новый будуар – истинное значение слова так и останется для него тайной. В подобных случаях требуется поначалу принять навязываемый тон, чтобы затем, если имеет место оскорблённое эго, вдоволь по ходу пьесы отыграться. Дима обострённым чувством собственного достоинства явно не страдал, а потому брался охотно. Такая работа сулила хороший заработок за весьма короткое время: накладок с ликвидностью и, соответственно, задержек в материалах не предвиделось, а на мечту о волшебном нужнике, скорее всего, бросались все добытые потом и кровью немногочисленные ресурсы – в агонии ремонта те, кому не посчастливилось накопить на что-то серьёзное, целиком, в том числе материально, отдавались одной конкретной задаче, так что и за шкаф-купе или плитку в ванной можно было брать втридорога, если речь шла о «рекомендации». Такого рода отзывы, как правило, давали всё те же работяги, чаще всего оконщики. Народ самый высокомерный, полагающий свой труд не менее «комплиментарным», как дословно выразился один такой мастер, чем «производство нанотехнологий». Подобно малограмотным выдвиженцам тридцатых, бравировавших иностранными заимствованиями из Маркса, они просто обожали наукоёмкую приставку, видимо, находя в ней отклик юношеской любви к былому величию созвучной попсовой группы – даже ударение ставили на последний слог. Нанофурнитура, наностеклопакет, даже наноручки – дверные, конечно, так что обычное окно не зарекайся уже и ставить. «Надо делать нано», – чересчур идиотское для рекламного слогана, тем не менее, успешно перекочевало в стекольный народ.
Определённое неудобство заключалось в том, что по каждому подобному звонку требовалось съездить на место – исключительно ради более тесного контакта с вознамерившимся улучшить жилищные условия: при личной встрече уболтать куда легче, чем по телефону. В условиях столицы, разросшейся до отдалённых пригородов, такое путешествие в оба конца могло занять и полдня, оказавшись в итоге безрезультатным, но приходилось идти на риск. К тому же, вопреки извечным жалобам на загруженность, работяги его профиля большую часть времени бездельничали в ожидании очередного заказа, и прогулка на общественном транспорте часто оказывалась даже полезной, ибо выводила из состояния многодневного полудрёма, вызванного сочетанием дешёвого пива и кабельного телевидения. У самого Димы отношения с алкоголем были весьма нетипичными – тот в компании не пил вообще. Сие преступное, по мнению коллег, воздержание явилось следствием целого ряда причин, но главной была всё же одна. Держать сорокоградусную банку он не умел совершенно и, хотя агрессивным или занудным не становился, на ногах держаться отказывался, передвигался на четвереньках, оставляя по углам недопереваренную пищу, шумел, в безуспешных попытках подняться ломал мебель, бессильно обвисал на руках тех несчастных, кому приходилось тащить его до дома, и затем ещё два дня страдал сильнейшим похмельем. Эксперименты с Бахусом, таким образом, были закончены ещё в ранней юности, и с тех пор к крепкому Дима уже не возвращался, превратив и без того чрезвычайно выносливый организм в подобие вечного двигателя: не уставал вообще, никогда не болел и мог не спать хоть трое суток подряд – сочетание качеств, обеспечившее ему репутацию незаменимого человека, если требовалось в сжатые, а хоть бы и вовсе фантастические сроки закончить какой-нибудь ремонт. Завершало образ полное отсутствие всякой снисходительности или просто жалости к себе: несгибаемый боец, к счастью, не востребованный текущим историческим процессом на что-либо, кроме деятельности исключительно созидательной. Чужому влиянию поддавался с некоторой даже радостью, ибо всегда был охоч до нового, вот только желающих заиметь верного оруженосца так и не нашлось: простоватый искренний чудак – плохая компания для охоты на девочек, особенно, когда «не пьёт, не курит, не танцует» – беспросветно скучный тип, одиночка по призванию, кому такой нужен.
Однако желающие всё-таки нашлись – пусть выдуманные, но зато весьма неординарные личности, каждый вполне успешно блистал на вверенном ему чутким создателем поприще. Успешный москвич, тяготевший к буддизму европеец и, для завершения священной троицы, безработный сорокалетний римлянин, пробавлявшийся игрой на гитаре. Этот последний был настолько не уверен в себе, что даже места постоянного не имел – ретивые конкуренты гоняли его отовсюду, где проходили туристические денежные тропы, а местный народ щедростью не отличался вот уже две с лишним тысячи лет. Имя получил соответствующее – Рони, более подходящее для собаки, но задачей его, в отличие от остальных, было не воплощать мечты, а, наоборот, исправно напоминать, что и нынешнее положение автора кое для кого запросто потянет на недостижимый идеал существования. Бедняга жил в квартире выжившей из ума тётки, вот-вот готовой переселиться в мир иной, превратив любимого, но бестолкового племянника в бездомного, поскольку трепетные наследники-дети уже поделили жилплощадь и всяким двоюродным прихлебателями места там не нашлось. Многоквартирный дом примыкал к железной дороге, ведущей из аэропорта в город, так что поезда сновали круглосуточно, но окна с апреля по октябрь, когда южное солнце палило особенно нещадно – сторона оказалась западная, закрыть нечего было и думать. Кондиционер в их районе считался роскошью – не сам по себе, но счета за электричество, им потребляемые, и душными ночами жильцы страдали от бессонницы, ругали чёртово правительство за дороговизну энергоносителей и нервно ворочались, прилипая к мокрым насквозь простыням. Тётя Анет владела в этой резиденции однокомнатной студией с большим чуланом, куда, помимо бесчисленного хлама, весьма удачно поместились и двухэтажные нары – на случай визита дорогих гостей. Последние не баловали её годами, поэтому, чтобы хоть как-то бороться со скукой, на нижний ярус временно подселили нерадивого отпрыска младшей сестры, презревшей родительские заветы и отправившейся на поиски счастья за океан. Откуда, вместо состояния, она привезла лишь преждевременную старость, надорванное тяжёлым физическим трудом здоровье и хилого, вечно болезненного сына, призванного осчастливить её на склоне лет.
Его папаша был посредственным музыкантом, игравшим на гитаре по средней руки нью-йоркским ресторанам всё – от джаза до рок-н-ролла, часто за один только ночлег да еду, и потому сына, едва тому исполнилось восемь, отдали на музыкальные курсы, дабы продолжить славную традицию ирландских бардов. У матери от жизни осталось лишь прошлое, а от прошлого – лишь богато приукрашенные, а часто целиком выдуманные не больно-таки яркие воспоминания, и в этих историях похититель её сердца представал в виде рокового красавца, походя разбивавшего девичьи сердца, но споткнувшегося на римском профиле молодой официантки. Которой тогда перевалило уже за тридцать, а чрезмерной привлекательностью она не страдала и в юности, но обе сестры прощали ей тягу к преувеличениям, выслушивая раз от раза всё более шикарную историю этой пылкой, но кратковременной любви. Джон, сын узколобого фермера из Оклахомы, о своей исторической родине знал лишь то, что там все сплошь рыжие, но полагал этого более чем достаточным, тем паче, что был патриотом, американцем в третьем поколении и в глубине души не верил в существование заграницы. Всю мировую историю он полагал одним сплошным надувательством, умелой выдумкой какого-нибудь голливудского сценариста-фантаста, до сих пор, надо думать, получавшего за то внушительный авторский гонорар. «Там, – он поднимал указательный палец вверх, привлекая внимание завсегдатаев сельского бара, – на другом конце Земли, что-то, безусловно, имеется, но уж точно не королевы и принцессы в шикарных замках, откуда им взяться в эдакой вонючей дыре, коли даже у нас их отродясь не видали? Это всё телевидение, у них огромные павильоны на западе, проданные за ненадобностью бывшие испытательные полигоны НАСА, где возвели все эти Эйфелевы башни с Луврами, и сдают в аренду любому, у кого есть деньги и желание снять очередное кино про Европу. Иначе как объяснить тот факт, что во всех фильмах декорации одинаковые? В реальной жизни всё это старьё давно посносили бы и настроили небоскрёбов, а уж потом взялись бы причитать, как у нас об индейцах. А тут, гляди, стоит годами наполовину разобранный ихний Колизей, и никому в голову не придёт его окончательно демонтировать или, наконец, достроить, чтобы проводить там футбольные матчи. Какой, ответьте мне, смысл мэрии содержать эту махину впустую, без прибыли?» Аргументы убеждали нетребовательных землепашцев, которым всякая история была в радость – не всё же только напиваться до чёртиков, повторяя донельзя приевшийся цикл.
