Внезапно девушка останавливается. Очередной узкий переулок завершается тупиком. На кирпичной стене скользкая плесень. Воняет отбросами и мочой. Черный и рябой коты дерутся на крышке мусорного бака. Истошный крик подкрепляется быстрыми ударами когтистых лап. Черный поскальзывается и летит на землю, прямиком в лужу. Глаза злые, недовольные. Рябой остается наверху, переминается с лапы на лапу, победоносно трясет хвостом.

Обессилев от ноющей в сердце боли, полуголодного образа жизни и холода, девушка тяжело прислоняется к скользкой стене. Организм встревожен, требует тепла и еды. Он заботится о самосохранении, она – нет. Организм пытается запустить механизм выживания вхолостую. Она устала, загоняла себя. На худеньких плечах слишком тяжелый груз – потеря любимого и смерть его соперника. Девушка мается, тихо погибает, не может простить себя ни за то, ни за другое.

«Перестань себя истязать, – осторожно шепчет разум. – Научись жить без чувств и стань сильной».

Девушка не прислушивается. Не хочет. Она осознала и переосмыслила ушедшие события, обвинила себя во всех бедах и признала виновной. Искренне уверенная в том, что изменить ничего невозможно, она изобрела свою Голгофу и не собирается с нее спускаться.

Малыш обрывает глянцевые листочки и любуется каплями утренней росы. Плотные темно-зеленые он сразу складывает в небольшую тростниковую корзинку, прилаженную за спиной, а недавно выросшие нежно-зеленые с желтыми прожилками рассматривает, поворачивая так, чтобы в бусинках воды отражался теплый отсвет восходящего солнца.

– Работай, el hijo del perro1 – слышится за спиной.

Мощный толчок – и колючки впиваются в коленки. Чаго падает. Собранные листья сыплются из корзинки на вихрастую голову.

Вот ведь вредный гад! И не лень ему высматривать, чем именно занимается Чаго, полностью скрываемый кронами растений. Он сводит брови на переносице, сверкает большими огненно-чёрными глазами и грозит обидчику вслед маленьким грязным кулачком, но охранник с автоматом уже далеко. Его потная протертая на локтях рубашка мелькает в конце ряда.

Малыш поднимается, надувая пухлые губки, поджимает подбородок. Провожая охранника взглядом, он потирает коленки, затем озирается. Хорошо виден только нижний склон. Боковые кусты не дают разглядеть остального. Чаго почти шесть, он небольшого роста, смуглый, круглолицый, темноволосый и не в меру любопытный – настоящий сын своей земли, он мог бы запросто затеряться среди бесконечных насаждений. Множество гектаров природного многообразия вытеснено запрещенной монокультурой. Плантация простирается по низкохолмистой местности, окруженной лесом. Другие рабочие – мужчины и женщины – давно ушли вперед. Монотонный сбор листьев продолжится до заката. Солнце начинает припекать. Ленивые потоки ветра струятся с востока. Они слишком слабы, чтобы разогнать нарастающую жару.

Ветер пригнал белые облака. Низко-низко плывут они, касаясь вершин далеких изумрудных холмов. Чаго отвлекается от работы и наблюдает. Облака светятся изнутри солнечными переливами, клубятся светотенью, цепляются за холмы лохматыми кусками.

– Стать бы облаком… и уле-теее-ть… отсюда! – вздыхает малыш.

– Отсюда, парень, разве что на небо улететь можно, – смеется проходящий мимо работник, унося вниз к тракторной тележке два плотно набитых листвой мешка.

Чаго задирает голову и смотрит в небо, морщится. Яркий небосвод слепит глаза. В вышине парят большие птицы. Распластав крылья, чертят невидимые круги. Вот одна из птиц зависает в воздухе недвижимой точкой. Чаго восхищен изумительной неподвижностью пернатого охотника и свистит ему что есть мочи. В ответ доносится печальный клич.

Чаго зевает и рассеянно принимается за работу. Он и здесь, и далеко одновременно. Мысли гуляют вместе с ветром. Чаго любит ветер. Тот приносит запахи леса и растворяет палящий кожу зной. Когда полуденный солнцепек становится вовсе невыносимым, малыш просит ветер дуть сильнее. Он убежден – ветер услышит, если правильно попросить. Раньше ветер чаще выполнял просьбы. Ведь он слышал Чаго, когда тот подпрыгивал, размахивал руками и громко звал его. Но потом малышу крепко досталось от охранника. Ритуал Чаго изменился. Теперь он просит ветер шепотом, подбрасывая несколько самых красивых и молодых листиков вверх, и, увы, редко бывает услышан.

– Эй, будешь?

От внезапного окрика Чаго вздрагивает, на всякий случай втягивает голову в плечи и опасливо оборачивается.

В соседнем ряду стоит старик и протягивает ему небольшую фляжку. Чаго неуверенно тянется к фляжке и нюхает горлышко. Старик усмехается. Малыш делает глоток. Во фляжке вода. Даже вкуснее, чем у Чаго. Приятная влага увлажняет саднящее горло.

– Никогда не пей больше глотка, – старик нетерпеливо вырывает фляжку из рук и прячет под одеждой.

– Почему? – спрашивает Чаго. Вода течет по подбородку малыша, он утирается тыльной стороной ладони.

– Потому что это – мое! – резонно заявляет старик и уходит с набитым листьями мешком вниз к тележке.

Чаго облизывает губы и молча разглядывает лохмотья уходящего. Неряшливого вида, на плантации он появился недавно, все свободное время болтал и тихонько посмеивался да зачем-то подмигивал именно ему, Чаго, весьма заговорщически. Поначалу малыш решил, что старик ненормальный и держаться от него нужно подальше. Обычно стариков не брали. Какие из них работники? Под палящим солнцем двенадцать часов с небольшим перерывом на еду… Но этот остался, сумев доказать свою работоспособность и в первый день, и во все остальные.

На следующий день они встречаются снова. Под сенью одного-единственного дерева возле барака собираются измотанные жарой и работой люди, чтобы поесть.

– Привет! – старик первым протягивает ему руку.

– Не буду я с тобой за руку здороваться, – заявляет Чаго, быстро пряча кисти себе за спину.

– Что же так?! – мохнатые брови старика подскакивают вверх.

– А может, ты заразный, – невозмутимо говорит малыш.

Старик не отвечает. Корявыми пальцами, ухмыляясь во весь рот, черпает он коричневую тушеную фасоль. Чаго садится в стороне.

Беспощадный солнечный свет заливает небо, растворяется в воздухе, отражается от ветхих стен барака и земли, слепит, обжигает и заставляет искать убежище. Но в единственном убежище – бараке – вонь и духота. Все сидят под деревом. Едят молча, расположившись в тени, кто на толстых низких ветвях, кто на земле. Шелест сухого ветра смешивается со стуком ложек по мискам.

После еды в их распоряжении остается не более двадцати минут. Целых двадцать минут блаженства, когда сытость вызывает чувство приятной истомы, можно закрыть глаза, расслабить усталые мышцы и погрузиться в полудрему.

– Э-эх… печет-то как! А в океане сейчас свежесть бриза соперничает с прохладой глубин… да-а-а… океан! Не отпускает… зовет… – вздохнул кто-то.

Чаго открывает глаза на голос. Это старик. Он смотрит, не мигая, на стену барака и бубнит себе под нос, ни к кому конкретно не обращаясь. Да его никто и не слушает. Старик все смотрит и смотрит на стену. Мухи носятся перед лицом, садятся на нос и щеки. Он не пытается отогнать их. Морщины резко расходятся по худому обветренному лицу. Редкие седые волосы прилипают ко лбу и шее, колючая поросль на щеках шевелится.

Малыш вновь смежает веки.

– Протяни руку – и, кажется, прикоснешься, сделай шаг – и ты уже во власти волн… вдыхаешь горькую соленость… и становишься рыбой… и плывешь к горизонту… и не успеваешь до заката… и утром начинаешь сызнова… – бормочет старик.

Навостряя уши, малыш жадно ловит обрывки речей, и воображение уносит в неведомую даль. Чаго не видел океана. Никогда! Слышал только от матери, чье лицо забывается. Новый человек, оказывается, прибыл оттуда. Он постоянно рассказывает об океане и шторме. И речи его так же поразительны, как и он сам. Весь остаток дня Чаго думает о неведомом океане.