В лающей отрывистости своих слов она слышит его же интонации — в те минуты, когда он отдавал приказы.

— Если же ты этого не сделаешь… — она вздыхает, неожиданно порывисто и глубоко, ощущая, что воздуха и вправду стало мало от боли, сдавившей грудину, — я знаю тебя, капитан. Ты не боишься смерти и научился терпеть позор, ты дерёшься в сотни раз лучше меня и крадёшься как ниндзя… Ты очень крутой, если честно, — внезапно с усмешкой вырывается у неё, превращая пафосную речь в зловещий монолог Джокера. — Но если ты не используешь шкатулку для ритуала — я отомщу, поверь. Я ещё не знаю, как, но знаю точно — ты пожалеешь о том, что сделал. Я найду способ. И не покину Амфибию, пока не буду уверена в том, что всё хорошо.

Она не проявляет ни гнева, ни злости, и то, что она говорит — не угроза, не предупреждение, а констатация факта; сейчас она отчего-то уверена, что говорит правду. Что всё так и будет, и плевать, что она не имеет ни малейшего представления, как именно этого добьётся. Чёрная интуитивная магия исторглась наружу — и изменила мир, и поразила жертву.

Наверное.

Грайм смотрит на Сашу очень, очень странно, и ей никак не удаётся прочитать его эмоции. Видимо, она не настолько хорошо ещё изучила их вид, чтобы понимать такие спутанные чувства; или просто сейчас не в том состоянии, после всего, что произошло. Кто ж его знает, как чёрная магия влияет на этические способности.

Затем он внезапно вытягивает вперёд руку — и медленно проводит длинным тонким пальцем по былой царапине на лице Саши.

— Почти зажила, верно?

— Верно, спасибо за беспокойство, — нехорошо усмехается она, услышав в его словах угрозу. — Кстати, ты уверен, что твои солдаты простят тебе — мою смерть?

Он задерживает взгляд в её глазах.

Жабьи вертикалины зрачков. Давно уже — поди пойми, с каких пор — кажутся ей привычнее человечьих. Зеркала в башне не очень в ходу — а больше человечьи увидеть негде.

— Я совсем, совсем не об этом, — глухо, с по-прежнему не до конца понятной Саше эмоцией говорит он, покачав головой. — И нет. Разумеется, не простят.

Он убирает руку.

— Вот и славно.

Она снова отворачивается к окну, и вскоре забывает о существовании остального мира, будто прячась за невидимую преграду. Кажется, Грайм какое-то время ещё сидит неподалёку и даже что-то ей говорит — но она не слышит, а он не настаивает на том, чтобы она услышала. Вот и славно.

Когда крики внутри становятся невыносимо громкими, она молча встаёт, идёт за ширму, переодевается и падает на кровать.

========== 8 ==========

Последующие дни Саша всецело отдаёт гарнизону. С утра до вечера — проводит у постелей раненых, ухаживая за ними, помогает ремонтировать повреждённые части башни, чинит чужое снаряжение… и говорит. Говорит, говорит, говорит. Со всеми, кому сейчас нужно, чтобы с ними хоть кто-то разговаривал, — а таких в башне сейчас предостаточно.

Иногда ей кажется, что она сама первая в этом списке. Но у неё совершенно нет времени об этом думать. Напуганные, удивлённые, поражённые до глубины души первой битвой, разбитые в прах потерей близких, опьяненённые своим выживанием — солдаты нуждаются, очень нуждаются в ней. Ещё никогда она не чувствовала себя такой нужной.

Папочка бы точно ею гордился.

Она выматывается так, что вечерами засыпает мгновенно — и это крайне любезно со стороны её организма; если она сейчас хоть на полчаса останется в тишине, без всяких занятий, не вымотанной до неспособности держаться на ногах, то неизбежно прислушается к тому, что творится внутри, — и едва ли придёт в восторг от того, что услышит.

С Граймом они почти не разговаривают; порой она и вовсе забывает о том, что он находится рядом. К списку тех, кому нужны целительные беседы, он-то как раз явно не относится; что же касается уроков терпимого отношения к окружающим… пошли они на хер. Сейчас Саше всё это отчего-то кажется лживым, неуместным и совершенно бесполезным — хоть умом она и понимает, что это не так.

Впрочем, он, кажется, сейчас в подобных уроках и вправду не нуждается. Весь гарнизон внезапно сплотился, будто сделавшись единым организмом, накрепко связанным невидимыми сосудами; и Грайм — оказывается неотъемлемой частью этого организма. Саша как никогда остро ощущает, сколько он знает и видел того, чего ей даже и не снилось в прошлой, сытой жизни, шедшей по правилам бизнес-коучей.

И оттого ей удивительно то, что случается как-то вечером спустя… неделю? дней десять? Она давно уже потеряла счёт времени.

— Саша, — внезапно произносит Грайм глуховато, тихо и хрипло, как раз в те десять минут, что она бултыхается между «доползти до комнаты» и «вырубиться, упав лицом в подушку».

Забавно, что она по интонации понимает мгновенно: речь пойдёт о чём-то важном. И честно цепляется за реальность ещё ненадолго, хотя всё тело назойливо гудит, требуя сна.

— Да?

— Я хотел тебя поблагодарить.

— За что? — переспрашивает она с усмешкой; еле заметной, но явно несвоевременной.

— Ты очень сильная. Я не ждал от тебя такого. То, что я говорил тебе тогда, до волны… я ошибался. Ты очень помогла солдатам. И особенно помогаешь сейчас.

— Спасибо, — тихо выдыхает Саша. Ей приятна его похвала, пускай она понимает, что вся её «сила» — лишь помесь из привычки всегда держать лицо и стремления сделать всё для тех, за кого несёшь ответственность; пускай она уверена, что как только — если только когда-нибудь — вернётся в свой мир, первым её запросом в гугле будет «посттравматическое стрессовое расстройство».

Но ей не так приятно, как могло бы. Ей сейчас всё — не так, как могло бы, будто она находится за толстой мутной плёнкой; и от этого досадно и как-то горько.

Не так досадно и горько, как могло бы.

— Я отдал патрульным инструкции по поиску шкатулки. И приказ не причинять вреда твоим друзьям.

— Спасибо, — повторяет она.

Какое-то время они смотрят друг другу в глаза, и Саша внезапно ощущает между ними что-то странное и хрупкое — то ли доверие, то ли благодарность.

Жаль, что этого не было раньше. Многое было бы проще.

И на секунду ей хочется сказать ему в ответ что-то похожее. Что она тоже во многом была неправа, а он — не так уж и не прав; что она и вправду не понимала раньше чего-то важного; и что эта башня, несмотря ни на что, — совсем не худшее из мест, в которых она могла бы оказаться.

Но хочется не так сильно, как могло бы.

— Спасибо, — повторяет она в третий раз. — Правда. Спокойной ночи, капитан.

И падает лицом в подушку. С весьма предсказуемым результатом.

***

Она ничего не замечает ещё долго, непозволительно долго. Проходит две недели, три… вести счёт времени по-прежнему кажется бесполезным, но словом, проходит порядочно. Папочка бы точно ею не гордился. И мамочка. Мамочка особенно.

Незаметно, понемногу всё в башне возвращается на круги своя. Выздоравливают раненые, увядают первые цветы на могилах убитых; вспоминают, как жить, выжившие, и зарастают свежими кирпичами пробоины в грузном теле башни. Возвращаются из объездов первые патрульные — без всяких, впрочем, результатов в отношении поиска шкатулки, но со свежими новостями об обстановке в долине; путешествие туда, обещанное Граймом, уже кажется где-то совсем не за горами — но об этом пока что никто не говорит, чему Саша, признаться, не слишком расстроена.

Они с Граймом идут по двору, оглядывая прибывшие повозки, негромко обсуждая грядущие закупки для лазарета; и как раз проходят мимо парочки патрульных, которые явно слишком увлечены беседой, чтобы замечать что-то вокруг.

— Твою мать, да если бы я наткнулся в деревне на ещё одно существо вроде Саши… — долетает до них обрывок фразы, сказанной явно чересчур громко.

Этого парня она знает шапочно — тот много времени проводит в патрулях; но отношения у них всё же неплохие. Саша почти уверена, что контекст у фразы был положительный: «ищи дурака с таким соперником махаться» — вот что ей, кажется, удалось непроизвольно, краем уха уловить до этого. Впрочем, она может и ошибаться.