Особенно судя по тому, что Грайм резко застывает на месте, как вкопанный. А затем — размашистым, резким, безошибочным движением поддевает незадачливого патрульного мечом за ворот кольчуги и подтягивает к себе.

Саша вздрагивает. Какого чёрта. И этот показушный, пошлый жест — просто отвратительно. Ещё похуже тех ритуальных царапин.

— Повтори ещё раз, что ты сказал, — медленно, очень медленно, безнадёжно ледяным голосом произносит Грайм.

— Ты что творишь? — одними губами шипит Саша.

Он игнорирует и её реплику, и меткий удар по щиколотке. Патрульный пялится на него, цепенело хлопая глазами, но осторожно молчит.

— Повтори! Ещё раз! Что! Ты! Сказал!

Лёд в его тоне ломается, переходя в клокочущий рёв, отчего патрульному — Саша ясно видит — становится легче.

— Мы с Ларсом вспоминали одну легенду, капитан, — говорит он на удивление спокойно для того, чей ворот кольчуги нанизан на острие меча. — О существах, обитающих в заброшенной деревне. Рассказать?

И в едва уловимых нотках его голоса Саше мерещится что-то вроде издёвки. Командир, готовый вот так спонтанно и резко вызвериться на солдата, вызывает не только и не столько страх — но и усмешку, и даже что-то сродни презрению. Всё закономерно, и Саше горько это наблюдать. Они что, вернулись — опять — к исходному во всех смыслах?

От следующего движения Грайма она вздрагивает — и лишь усилием воли заставляет себя не зажмуриться, поняв, что произойдёт дальше.

Без спешки, тяжело и взвешенно он замахивается рукой, одетой в кольчужную перчатку, — и с размаху бьёт патрульного по челюсти. Мотнувшись из стороны в сторону, точно набитый тряпьём мешок, жабья голова понуро застывает на месте. Патрульный сносит удар покорно, не пытаясь увернуться, на корню подавляя — если оно вообще было — поползновение дать сдачи.

Твою мать.

Такое случалось только в самые первые дни, ещё до начала всех занятий по управлению коллективом, и то — от силы пару раз, в самых стрессовых ситуациях. Какого хера…

— Если ты ещё раз позволишь себе такую легенду в её адрес, будешь искать свою пустую башку в придорожной канаве! Ты здесь — никто, пыль, мусор, и права на такие выражения у тебя нет и никогда не будет!

Саше очень, очень не нравится, как патрульный смотрит в ответ — исподлобья, хмуро, широко раздувая ноздри тихим и частым дыханием; будто бы больше совсем не боится. Она невольно думает о том, что с такого не-страха, должно быть, начинались когда-то революции.

И на чью сторону ты встанешь, если будет бунт, а?

— Так, хватит! — резко объявляет она, слыша в собственном голосе непривычный металл. — Капитан, я говорила Раттлеру, — ох, вовремя вынырнуло из памяти имя этого парня, — что не против, чтобы меня и других людей так называли. Отпусти его.

Единственный глаз Грайма обдаёт её гневом; и за те несколько секунд, что длится эта невидимая атака, Саша понимает — быть может, сторону выбирать уже и не придётся.

Но затем он грубым рывком убирает меч обратно в ножны. Раттлер запинается, делает пару нетвёрдых шагов на месте, но удерживается на ногах.

— Раттлер. Столь вопиющее отсутствие бдительности не лезет ни в какие ворота. Заведи себе привычку смотреть по сторонам, прежде чем орать на весь двор о ком-то в третьем лице.

Обычно она говорит с солдатами не так грубо, но сейчас — Грайм точно не уйдёт, пока нарушитель не получит хотя бы выволочку. А уходить им нужно. Обоим. Как можно скорее.

— Твои тренировки для развития остроты слуха и прочих боевых навыков мы непременно обсудим позже, — и недрогнувшим шагом, будто точно знает, что делает, Саша направляется вперёд, мимо патрульной повозки, ни разу не обернувшись.

Она рискует. И рискует сильно. Но спустя несколько секунд слышит тяжёлые шаги за своей спиной и понимает, что всё было не зря.

И всё равно не оборачивается, пока не доходит до комнаты.

***

Но даже сейчас она всё ещё не понимает. Даже не догадывается. Прости, прости, мамочка.

— Какого чёрта ты это сделал? — зло шипит она, едва захлопывается дверь. — Захотел восстания — так это проще, чем кажется! Особенно сейчас, когда до новобранцев дошло, во что они ввязались, и уж не все, поверь мне, от этого в восторге. И далеко не все считают, что это так уж неизбежно. И необходимо.

Не знай она Грайма — решила бы, что он сейчас растерян, по тому, как он отводит взгляд и медлит с ответом. Но она его знает уже сравнительно давно, и за всё это время ни разу не наблюдала растерянным; так что сомнительная, пожалуй, гипотеза.

— Какого чёрта ты это сделал? — вопрос всё же не риторический, хотя Саше ещё кажется, что она уверена в ответе. Хотел напомнить о субординации. Солдат не должен такого себе позволять. Пусть остолоп скажет ещё спасибо, что не лишился тупой башки. Что нового она рассчитывает услышать?

— Они не должны так о тебе говорить, — медленно произносит Грайм.

Саша хмурится. Что-то идёт не по плану.

— С какой стати? Я… — она наконец припоминает тот момент из дня своего освобождения, когда огрызнулась в ответ на это слово, и кое-что становится яснее. — Слушай, я многое поняла, пока жила здесь, с вами. Я правда не имею ничего против.

— Ты солгала. Раттлеру ты такого не говорила.

— Солгала, потому что всё могло кончиться чёрт знает чем! — она рассерженно, глубоко вдыхает, пытаясь не сорваться. — Конкретно Раттлеру не говорила, но пару раз говорила другим. Ему могли рассказывать.

Они смотрят друг на друга несколько секунд, а затем Грайм повторяет:

— Они не должны так о тебе говорить.

И звучит это так, что Саше становится страшно. Очень. Резко и леденяще. Настолько, что она даже не признаётся себе, не даёт до конца сформироваться мысли о том, почему ей страшно.

Нет. Этого просто не может быть. Она здесь существо, так или иначе. Но разговор уже безнадёжно испорчен, в прежнее русло его не вытянуть; и потому она сдаётся, отходит на несколько шагов, чуть опустив голову, и только говорит на прощание:

— Не делай так больше. Пожалуйста. Я не шучу, сподвигнуть кого-нибудь на бунт проще, чем кажется. Да и после таких вспышек тебя меньше боятся. Мы это обсуждали.

— Ты права. Нужно было быть сдержанней, — говорит он очень сухо — кажется, лишь для того, чтобы она отстала.

Впрочем, нет; если вглядеться, можно убедить себя в том, что он и вправду чувствует себя виноватым. Но Саша не хочет, категорически не хочет вглядываться — слишком боится увидеть кое-что другое.

Она уходит. И старательно не вглядывается весь оставшийся день. И следующий тоже.

========== 9 ==========

Это похоже на внезапно проявившийся симптом какой-нибудь страшной болезни — когда ходишь потом напуганный, и одновременно и прислушиваешься к себе, и убеждаешь себя, что с тобой всё-всё совершенно в порядке, а то, что может быть не в порядке, — пройдёт само. Или же и вовсе тебе показалось. Обычная психосоматика.

Она невольно избегает Грайма последующие пару дней. Мотается по башне, причиняя добро всем, кто попадётся под руку, стараясь ни минуты не сидеть без дела. Тайком находит Раттлера и очень сдержанно, чтобы не терять марку, извиняется перед ним и даёт понять, что никаких тренировок на этот раз не будет.

— Хотя тебе бы не помешало, на самом деле. Чувак, да разве можно в таких формулировках вопить на весь двор? И ты ещё занимаешься внешней, с позволения сказать, политикой! Устроишь нам какой-нибудь вооружённый конфликт… — с суховатой усмешкой добавляет она, чтобы разрядить обстановку. Раттлер кивает, кажется, сам будучи не в восторге от своего поведения. Саша считает инцидент исчерпанным.

Глубоким вечером второго дня, когда приходит время ложиться спать, она уже практически уверена в том, что ей действительно показалось.

Через какой-то час вся уверенность рушится, точно карточный домик. И что занятно — сама же себя и убивает.

Перед сном, уже переодевшись, Саша привычными жестами развешивает доспехи на стойке у кровати, когда обнаруживает, что в комплекте не хватает одной перчатки. Признаться, их она в принципе носить не любит, чаще просто таскает с собой; вот и теперь припоминает, что сняла их ещё днём и кинула в ранец. А вот что потом…