Они практически не разговаривают, несмотря на то, что перед волной, возможно, и было бы что обсудить; Сашу иногда мажет мыслью, что она должна сказать про шкатулку — сказать сейчас, потому как в волне может погибнуть. Но именно из-за этой мысли сказать — означает утвердить свой страх смерти, признать реальную опасность; и она, разумеется, так не сделает. И молчит.
Как-то раз она притёсывается к Рику, пока тот ставит орудия возле бойниц; он очень рад её компании и охотно рассказывает о том, как прогнозирует по своим записям волны, порой почти слово в слово повторяя Грайма. Саша еле прячет грустную усмешку, отчего-то впервые чувствуя себя беспомощной.
Через пару дней вечером разражается странная, с частыми вспышками беззвучных, похожих на молнии, зарниц, гроза — и Саша, равно как и остальные обитатели башни, прекрасно знает, что это значит. Ужин проходит в нехорошем, напряжённом молчании; изредка солдаты переговариваются между собой, но — тихо, почти шёпотом, будто боясь это общее молчание разрушить. Саша отставляет тарелку, не доев, и поднимается наверх.
— Ты им нужен, — объявляет она, едва открыв дверь. — Иди и поговори с ними.
Грайм стоит у окна, спиной к ней, и разумеется, не разворачивается.
— О чём разговаривать? Они всё знают и так.
— А тебе и не нужно сообщать никакой новой информации.
— А что нужно?
Саша почти уверена, что он придуривается.
— Вдохновить их. Поддержать перед битвой, — и он добился цели: она сама себе кажется сейчас смешной, а сказанные слова — нелепыми и громкими.
— Вот как. Мне казалось, или ответственной за вдохновение раньше была ты?
— Ты. Им. Нужен, — зло, сквозь зубы цедит Саша. — Иди к ним, капитан.
Она уходит, хлопнув дверью чуть громче, чем следовало бы, и возвращается в столовую. Грайм появляется спустя минут десять. Его речь сложно назвать шедевром ораторского искусства, равно как и апофеозом искренности, но по меньшей мере видно, что он старается. Лица многих воинов проясняются, и Саша мысленно оценивает выступление на твёрдую четвёрку.
Весь остаток вечера она почти постоянно думает про шкатулку — и по-прежнему молчит. Впечатление от той пьяной перебранки слегка спало, и в том, как поведёт себя Грайм, узнав правду, она вновь не уверена. И ещё она не верит — совсем не верит — в то, что завтра может погибнуть. Или что он может погибнуть — впрочем, это уж совсем абсурд. Или что кто-нибудь… да чёрт знает, может быть, он специально решил её припугнуть, заподозрив, что про попадание в этот мир она рассказала не всё?
Словом, рисковать и торопиться явно сейчас не стоит.
После волны она обдумает всё спокойно.
========== 7 ==========
Страшно ей только в самом начале — когда она видит издалека лязгающее чёрно-серебристое месиво, и отчётливо осознаёт, насколько же их много.
Потом не остаётся ни страха, ни каких-либо других эмоций. Всё внутри будто цепенеет и застывает, пока Саша механически и точно, будто робот, отбивает одну за одной атаки; и лишь картины того, как солдаты, хорошо ей знакомые, в чём-то близкие, орут от боли, страдают и гибнут под металлическими шипами и лезвиями — впечатываются в это оцепеневшее сознание, остаются там надолго, надолго, может быть, навсегда.
Волну отражают успешно. Не проходит никто.
Десять убитых, двадцать шесть раненых, буднично оглашает Грайм вскоре после боя. Саша, конечно, и не думала ничего подсчитывать, раз за разом склоняясь над истекающими кровью жабами, приводя в чувство, оказывая первую помощь, а порой с содроганием в горле молча опуская веки; ей плевать на числа, но какая-то часть сознания машинально складывает и отмечает — тридцать шесть, почти половина гарнизона.
К лазарету присоединяют две соседние комнаты — иначе раненых будет некуда класть. Башня, к слову, пострадала несильно, после атаки цапель разрушения и впрямь были куда более масштабными; у Саши сложилось ощущение, что металлические твари каким-то образом чуяли живую плоть и атаковали именно её. Достаточно метко. Поэтому потерь так много.
Косую рану в нижней части бедра она не то чтобы не замечает, жгучей боли сложно не заметить — но это кажется неотъемлемой, вполне естественной частью всего происходящего; и лишь услышав от медбрата «иди-ка сюда, я тебя перевяжу» — Саша вдруг понимает, что тоже ранена. Впрочем, это ровным счётом ничего не меняет — рана ерундовая, практически царапина, и хромота мешает не особенно сильно; оставаться в лазарете Саша на этот раз отказывается наотрез. Она нужнее в других местах.
И целый день она помогает раненым, поддерживает как может тех, кто потерял близких в битве, выслушивает тех, у кого волна была первой и кто был не готов; и в глубине души ей кажется, если честно, что что-то непрерывно орёт у неё внутри, надрывно, до хрипоты, и всей своей деятельностью она пытается только заглушить этот крик.
Что же, если так — пожалуй, это лучший способ. Во всяком случае, для окружающих.
Только поздним вечером, ближе к ночи, она возвращается в комнату; садится у окна — и смотрит в густую тьму невидящим взглядом. В голове ни единой мысли, и едва ли ей хочется это менять.
Грайм подходит сзади неслышно, как обычно, для неё практически незаметно.
— Ты привыкнешь, — тихо, почти шёпотом говорит он.
— Привыкну? — с усмешкой хмыкает Саша, продолжая пялиться в темноту. — Да нет, спасибо, я не намерена к этому привыкать.
— Ну… нет, как угодно, если ты…
— Я не намерена к этому привыкать, — она резко разворачивается к нему, заставляя устыдиться очевидной догадки, — потому что я солгала тебе, капитан. То, как мы попали сюда… Это было не ожерелье. Это была шкатулка.
— Шкатулка Бедствий?
— По всей видимости, если другой такой нет.
И всё так легко и просто. И чего было пережёвывать этот момент сотни раз в своих мыслях. И даже в глазах Грайма она не наблюдает особенного шока, хотя видит, что он, кажется, и вправду этого не ожидал — во всяком случае, едва ли считал такой вариант вероятным.
— В остальном я не лгала, — на удивление спокойно и складно продолжает она. — Мы достали… мы украли её в комиссионке. В крышку были вделаны камни. Мы открыли её, сверкнула молния, и мы оказались здесь… я оказалась здесь. По поводу остальных — не знаю. Но если они попали в Амфибию — мне бы крайне хотелось рассчитывать, что в погоне за шкатулкой ты их не тронешь. В благодарность за информацию.
Сердце колет болью, но какой-то очень сдавленной, смутной, далёкой. Ей сложно вспомнить лица подруг — вдруг понимает Саша, и должна бы этому испугаться, но не чувствует по-прежнему почти ничего. Только что-то чёрное, густое, могучее и уверенное в своей силе, просыпается и тихонько ворочается внутри; это и эмоцией-то не назовёшь — но что это, понять трудно. Нечто сродни интуитивной магии из дурацкого фэнтези?
— Ты ведь понимаешь, капитан, — чёрное и могучее окутывает её изнутри, отчего она чувствует себя спокойно и как-то правильно, — какое безрассудное доверие я проявила, рассказав тебе об этой штуке? После всего, что о ней узнала?
— Понимаю, — глухо говорит Грайм. Он смотрит без злости и даже без удивления — но тяжело, будто терпит не слишком сильную, но выматывающую боль.
— Я сделала это ради них, — Саша мотает головой, указывая подбородком вниз, туда, где находится большая часть башни, но прежде всего — лазарет. — Ты очерствел и привык к их смерти, капитан… я просто констатирую факт, не важно, хорошо это или плохо, — быстро добавляет она, не желая тратить сил на очередные разборки. — Я не хочу, чтобы ещё кто-то умирал или привыкал. Поэтому сказала тебе о шкатулке. Ты сделаешь так, чтобы ритуал был проведён.
Она говорит как прежде спокойно, но при этом ощущает в себе необычайную уверенность и злую силу; то чёрное затопило её до краёв — и изливается наружу, через рот, через глазницы, точно гуталиновое зло в каком-то ужастике.
— У тебя есть связи и достаточно информации, ты засунешь свою гордость в жопу, найдёшь алхимика, которому можно доверять, и сделаешь так, чтобы он провёл ритуал. Смотивируешь. Заставишь. Разберёшься с тварями. После можешь разбираться с алхимиками. Переворот. Революция. Хоть геноцид. Мне насрать.
