С другой стороны, сама по себе трансгрессия была источником немалой энергии и сразу после переселения в иной Мир, по их расчётам, на мастера должна была обрушиться дополнительная волна маны. Мастер продумал и на этот случай свой вариант решения.

«Завтра всё решиться, хотя какое там завтра! Уже через несколько часов будет рассвет…», — думала Лайла, — «Да и вообще, ещё как посмотреть на то, что решиться — если всё пойдёт успешно, как предполагает мастер, то она, Лайла, этот результат выяснится ещё не скоро, если вообще она его узнает…»

Именно на рассвете Витольд задумал перенести свою душу в соседнюю Вселенную. Этот Мир по их совместным расчётам должен оказаться очень близким Миру Керданы по своим свойствам. Основную работу по проведению ритуала, естественно взял на себя архимаг, оставив Лайле задачу проследить за телом мастера, пока его душа будет жить в другом Мире. Последняя задача была сама по себе на первый взгляд не представляла особых сложностей.

Лайла вполне могла поддерживать тело в нетленном состоянии до тех пор, пока сама была жива… хм… вот тут–то есть, конечно, и загвоздки… нельзя сказать, чтобы другие архимаги пылали любовью к маэстро Витольду, да и графство было лакомым кусочком для соседей. Впрочем, сам Витольд, похоже, не слишком опасался, он рассчитывал, что на первое время никто ни о чём не узнает. Здесь надежда была на то, что Витольд нечасто и очень неохотно с кем–либо контактировал, годами у него не было ни единого посетителя. В идеале ещё лет десять после его исчезновения никому и в голову не придёт, что архимага больше нет, а потом? А дальше Лайле доставался замок заговоренный и заклятый Витольдом, с колдовской суперзащитой самого высокого уровня. Что уж говорить, даже не магически её обитель была более чем неприступной.

«Брр…», — Лайлу передёрнуло от мысли, что, возможно, придётся остаток жизни, а она у волшебницы её уровня может быть очень длинная, никак не меньше триста — четыреста лет, провести одной, не считая прислуги, практически запертой в замке, который она будет опасаться покидать даже на мгновение. Да уж, перспектива не из радостных. Лайла отпила вина, и стараясь отбросить наплывающие нехорошие мысли, направилась в сторону лаборатории. Рассвет уже близился.

Витольд широко раскрытыми и полными ужаса глазами смотрел на исчадие ада. По–другому десятилетний мальчик никак не мог воспринять жуткого магистра. Да–да, именно магистра, ибо кто ещё кроме мастера магии может вот так просто прийти в деревню, явиться в твой родной дом, посмотреть на тебя и потом прищёлкнуть пальцами в небрежном жесте. На его толстом, одутловатом лице магистра отчётливо разглядывалась смесь отвращения и брезгливости, когда он осматривался в доме Витольда. А ещё, мальчик не мог не заметить, что на его на чёрном, подбитом тёмно–синим бархатом плаще красовались жирные пятна, да и вообще весь вид пришельца был до крайности неопрятен. Впрочем, в первую очередь вовсе не об опрятности мага думал маленький Витольд. От магического щелчка пальцами, столь небрежно сделанного чародеем, мороз пробирал по коже, несмотря на летнюю жару, а на душе стало в мгновение и вовсе не по себе.

Парализованный от ужаса мальчик попытался закричать, но у него не получилось. Он больше ничего не мог: не в состоянии даже пошевелиться или отвернуться, ему оставалось только смотреть. А если выразиться точнее, то он почему–то должен был наблюдать то, что произошло секундой позже этого щелчка. Мать в это время пыталась успокоить маленькую сестрёнку Витольда — Люси, которая вопила совершенно дурным голосом после того, как влезла рукой в горшок с кипящим супом. Её вопль прекратился сразу со щелчком жуткого мага, и мгновенье только носилась в мозгу Витольда мысль: «а как я вообще мог услышать негромкий щелчок в таком вопле?», а потом стало не до неё. С ужасом наблюдал мальчик, как с тупым звуком скатилась голова ребёнка на пол, сама скатилась. Мать осела на пол, и глаза её остекленели, отец как–то неестественно выгнулся на лавке и тоже осел, каким–то образом съёжился даже.

В тот же миг на улице установилась абсолютная тишина. Магистр оглянулся и аккуратно начертал какой–то огненный знак в воздухе посохом. В ответ на его действия раздался глухой рокот, на гране восприятия — кажется, что его даже неслышно, но пробирает до глубины души, и всё вокруг осело, посыпалась штукатурка. Добротный дом, построенный ещё прадедом Витольда, зашатался и рассыпался в прах. Пыль как–то неестественно быстро осела, а Витольд остался стоять с незнакомцем, — на них не упало ни единой крошки. Родной деревни больше не существовало, — ни одного дома теперь не было! Остались стоять ровные холмики, причём даже не пепла, а просто пыли на месте домов и сараев.

Витольд почувствовал, что его отпустило и теперь он снова может двигаться. Он всхлипнул. Магистр удивлённо приподнял бровь, и вдруг, как будто металлическим кнутом, стеганул мальчишку: боль была дикая. И тут Витольд с ужасом осознал, что больше не в состоянии плакать. Вообще не может: он просто не способен это делать, с этого мига теперь плач и слёзы для него — это что–то типа махания хвостом: нет такого органа и быть не может. Ужас пробирал, хотя казалось уже дальше некуда.

— Я всё объясняю всего один раз, — голос у магистра оказался крайне неприятным, дребезжащим и каркающим, — ты должен запоминать, второго раза не будет. Итак, меня зовут метр Грун де Торо, и ты мой ученик. У тебя больше, как ты видишь, нет родителей и нет дома — ты будешь жить у меня и учиться. Мне нужно сделать из тебя магистра, и я его сделаю… В Академии тебя бы мурыжили столетие и выпустили недотёпой, но у меня нет такой прорвы времени, ты будешь магистром через пятьдесят лет, если не раньше! Но дабы это произошло, я уж позабочусь, чтобы тебя ничего не отвлекало!

Грун усмехнулся. В тот миг Витольд думал, что это самый чёрный день его жизни, но оказалось, что следующие сорок шесть лет были если не хуже, то несущественно радостнее. Метр Грун заставил учиться, он вообще умел заставлять. Только учёба в его понимании должна была быть почти круглосуточной, трату времени на развлечения магистр не понимал напрочь. Это был сплошной ежедневный кошмар — восемь часов занятия с мастером, восемь часов — занятия самостоятельно под присмотром сотворённого голема, а потом чтение любой книги из научной библиотеки по своему выбору, но не меньше семи часов… Де Торо выделял на еду и туалет один час в день… Сон? А сон мастер вообще посчитал напрасным времяпрепровождением — на него отводилось лишь два–три часа в воскресенье, и то только потому, что мастер просто не нашёл способа как можно его вообще элиминировать.

Только по прошествии многих лет Витольд узнал, что его учитель поражал своих коллег своей мизантропической натурой. У Груна никогда не было друзей или даже приятелей, что, впрочем, не мешало ему активнейшим образом вести интриги везде и повсюду, участвовать во всех вечеринках и вообще совать свой нос во все происходящие в Фионе события самым активнейшим образом.

Надо отдать должное Груну — несмотря на интенсивность и непрерывность занятий, Витольд не чувствовал физической усталости: метр основательно постарался над телом ученика. Однако накапливалось психическое изнеможение. Тут тоже мастер успел посуетиться, он её заменял болью, жуткой и интенсивной. Бич Кемерсона, как узнал Витольд позднее — специальная петля, непосредственно действующая на все болевые рецепторы организма, обычно вырубала сознание противника от чрезмерной боли. Страстный любитель этой петли, Грун достаточно глубоко видоизменил организм ученика, и теперь Витольд потерять сознание не мог, что никак нельзя было отнести к боли, которая ощущалась так же мучительно. В понимании де Торо он должен был учиться, а не отлёживаться без сознания.

Прошло сорок шесть лет. Очень–очень долгих лет ученичества, если учесть сколь много труда пришлось вложить Витольду в своё самосовершенствование, и сколько боли и страданий пришлось вытерпеть ученику по воле его воспитателя. Тем ни менее молодой маг уже чувствовал свои силы, позволявшие ему в известных пределах манипулировать астралом, но в то же время и появилось и понимание ограниченности своих познаний, как неизбежный спутник знания настоящего, не наносного, глубокого. Однако гораздо более удивительным можно считать то, что у ученика, пусть даже очень способного ученика, несмотря на изуверские воспитательные меры, проснулась непреодолимая тяга к познанию. Витольд если не смирился с тем положением в котором проходило его ученичество, то по крайней мере заставил себя привыкнуть к нему, хотя и казалось, что раз и на всегда заведенный порядок будет продолжаться до бесконечности. Однако в последние годы он уже не раз себя ловил на мысли, что всё реже и реже его учитель способен дать ему действительно новое знание.