Почему леди Гамильтон никогда не говорила о том, где ее мать, всегда только об отце? Но Горация знала, что спрашивать нельзя, опекунша страшно злилась и по несколько дней могла не разговаривать.

Рано утром они уже поднялись на борт «Маленького Тома». Глядя вслед небольшому суденышку, Джеймс Перри покачал головой:

— Кто будет спасать ее там? Снова наделает долгов…

Стоявший рядом Джордж Роуз усмехнулся:

— Нет.

— Думаете, исправилась? — В голосе Перри слышалось сомнение. Эмму, казалось, не исправит даже Кингз-Бенч.

— Ни в коем случае! Просто брать в долг не у кого. Я вот о чем думаю: если бы ей не давали с самого начала, может, леди Гамильтон и не наделала бы таких долгов?

— Возможно, вы правы. Только как не дать?

Через три дня страданий от морской болезни леди Гамильтон и Горация сошли на землю Франции в порту Кале.

Эмму было не узнать, она словно стряхнула весь ужас существования нескольких лет, снова стала красивой и светской. Конечно, впечатление портили обвисшие щеки, мешки под глазами и желтизна кожи, но манеры леди пробивались через все. Горация с восхищением смотрела на мать.

Верная себе, Эмма, не задумываясь, устроилась в лучшей гостинице Кале и наняла гувернантку-француженку Горации с обязанностью выполнять и функции горничной. Девочку отвели в лучшую школу, где учились девочки лучших семейств…

Увидев на письме адрес гостиницы и прочитав о лучшей школе, Роуз только вздохнул: Эмму не исправишь ничем.

— В какой тюрьме Кале содержат должников?

И все же он восхищался этой необыкновенной женщиной. Кто еще мог даже в Кингз-Бенч не потерять присутствия духа и жить так, словно это временные трудности? Эмма не была леди по рождению, но стала ею до мозга костей и не собиралась терять это состояние. Она уже тридцать лет жила одним днем, зная, что в любой час жизнь может неожиданно вознести или сбросить в пропасть, но, если ты сегодня на вершине, пользуйся этим, ни к чему заглядывать в эту самую пропасть. Коли суждено упасть, так упадешь, не стоит переживать будущее падение, пока есть возможность любоваться видом с вершины.

Горация привыкла не задавать вопросов.

Они переезжали из дома в дом, от кого-то прятались, потом жили вообще в страшном месте, где по ночам, а то и днем по улицам бегали крысы, грубые мужчины и женщины ругались визгливыми голосами, дрались и были страшно неопрятны. Потом плыли куда-то на корабле, который страшно бросало на волнах, все трещало и скрипело, и прибытие в порт казалось сказкой и избавлением от гибели.

Потом в Кале они жили во вполне приличных условиях, Горация даже ходила в хорошую школу, но это сначала, деньги у леди Гамильтон закончились, пришлось перебраться на ферму, но и там удалось пробыть недолго.

И вот, в конце концов, этот полуподвал — холодный, темный, где тоже полно вшей, тараканов и даже есть крыса, которая иногда показывалась в углу, блестя маленькими злыми глазками и словно поджидая гибели женщины.

Что будет с ней самой, когда опекунша умрет, Горация старалась не думать. Почему-то самой страшной казалась власть вот этой крысы, она-то уж точно выползет и набросится. Соседка говорила, что у Эммы Гамильтон желтуха, потому что ее укусила крыса, мол, так всегда бывает после укуса, но Горация точно знала, что не от этого. Желтуха у леди Гамильтон давно, еще из Англии, еще до страшного квартала тюрьмы Кингз-Бенч, а в тех домах, где они жили до тюрьмы, крыс не было.

Девочка прислушалась, дыхание женщины становилось все тяжелее и тише. Хриплый длинный вдох и почти неслышный выдох… вдо-ох… выдох…

Горация хотела бы вернуться в Англию, там найдутся друзья, которые помогут ей выжить, там есть тетя, сестра отца, она предлагала опекунше забрать Горацию к себе, но леди Гамильтон заявила, что дочь Нельсона будет с ней до конца. До какого конца?

Эмма умирала молча. По желтому от болезни лицу медленно катились тяжелые слезы. Горация в углу сжалась под накинутыми на худенькие плечики остатками тряпья. От матери так дурно пахло, что она категорически отказывалась добавлять к своему старому одеялу и скупой одежонке материнское, провонявшее немытым телом и разлагающейся плотью. Зуб не попадал на зуб.

Бедная девочка, что ее теперь ждет?.. Эмма страдала оттого, что не выполнила наказ Нельсона дать дочери приличное образование. Не смогла… Не сумела правильно распорядиться даже теми крохами, что остались в наследство, а государство не пришло на помощь. Англии не нужна дочь героя Нила и Трафальгарской битвы.

И сама Эмма тоже не нужна.

Вдруг женщина вспомнила о семидесяти пяти фунтах стерлингов, принесенных Кэдоганом. Какое совпадение, мать тоже называла себя миссис Кэдогэн по фамилии человека, у которого служила няней до того, как переехать к Гревиллу. От семидесяти пяти фунтов мало что осталось, потому что все, кому она была должна уже здесь, в Кале, немедленно протянули руки за долгами. И не отдавать нельзя, потому что уже завтра снова придется брать у булочника. У молочницы. У зеленщика в долг. Не отдашь — не поверят.

Раньше одно упоминание Чарльза Гревилла приводило Эмму в бешенство, особенно после того, как этот мерзавец, получивший от лорда Гамильтона все, сам даже не упомянул ее в завещании! Гревилл всегда был скуп, оказался таким и после смерти. Но сейчас Эмма подумала не о нем, а о старшей дочери. Эмма-младшая сказала, что, когда матери понадобится помощь, она такую окажет, в чем только сможет.

Может, лучше было бы сразу отдать младшую дочь старшей? Выделить им какую-то сумму на жизнь, в конце концов, попросить друзей отдать деньги не на погашение долгов кредиторам, а положить на счет дочерям. Им бы хватило… Но это означало признаться в существовании Эммы-младшей перед всеми, кто ей так верил, признать, что она столько лет не только не вспоминала о старшей дочери, но и почти не помогала ей.

Нет, только не это! Нет! Эмма не могла окончательно развенчать миф о божественной красавице. Оставалось только погибать, но погибать вместе с Горацией, дочерью Нельсона. Самой ей осталось очень немного, многочисленные болезни настолько источили тело, что еще чуть — и оно попросту разложится. Что будет с Горацией?

Эмма снова увидела два мужских силуэта, удалявшихся от нее прочь. Хотелось крикнуть:

— Подождите, я иду к вам!

Но видения, как всегда, не обернулись и растаяли в дымке, а вместо зова с губ слетел только хрип.

Девочка откликнулась, встала, набрала воды в кружку, подошла ближе:

— Попейте, миледи…

Она сама запретила называть себя матерью, сама! Не хотела, чтобы Горация знала, что это она произвела дочь Нельсона на свет, что отказалась, отдав другим людям, что в записи о рождении вместо матери прочерк. «Миледи»… Горация знала, что она дочь Нельсона и неизвестной женщины. Неизвестной…

Страшный грех, из всех этот самый страшный — отказ от своих детей. И не оправдать ничем, она не смогла вырастить ни одну из дочерей, наверное, потому Бог не дал жизнь третьей…

Нужно, обязательно нужно сказать Горации, что она ее мать. Без этого нельзя умереть, нельзя!

Рука женщины коснулась пальцев девочки:

— Доченька…

Та резко отшатнулась:

— Нет!

Из последних сил Эмма рассмеялась, но вместо смеха или слов из горла только хрип, предсмертный хрип. Поняв это, Горация сама поспешила за священником.

«15 января 1815 года в один час пополудни в доме господина Даме по улице Франсез в Кале в возрасте неполных пятидесяти лет скончалась Эмма Лайон, дочь Генри Лайона и Мэри Кидд, вдова Уильяма Гамильтона…»

В записи не упомянуто о том, что Эмма мать Эммы Кэрью и Горации Нельсон, но главное, что она возлюбленная адмирала Нельсона.

Вошедший в вонючую комнатуху мистер Кэдоган в живых Эмму уже не застал, а ведь он хотел помочь ей перебраться на юг, в Неаполь, туда, где тепло…

В последний земной путь на кладбище Нотр-Дам леди Гамильтон провожали капитаны английских кораблей, оказавшихся в гавани Кале, а также десятка три англичан, узнавших о ее кончине. Мистер Кэдоган оплатил все расходы по погребению, а также забрал к себе Горацию Нельсон до того времени, пока за ней не приехал представитель Джорджа Мэтчема, двоюродного брата адмирала Нельсона.