Другое дело новички…

С месяц назад на завод привезли партию иностранных рабочих взамен тех, кто, не выдержав тяжелых условий жизни в неволе, погиб. Эти новички и вызывали у Лугового тревогу. Разве мог он быть уверен, что кто-нибудь из них не завербован гестапо? Нет, такой уверенности у Лугового не было…

С недавних пор Петр Михайлович стал замечать, что некоторые из людей, недавно прибывших на завод, ведут себя слишком неосмотрительно, порою даже пытаются саботировать выход на работу, вступают в пререкания с мастерами на производстве. Особенно энергичен был судетский немец Отто, успевший рассказать всем, что он сидел несколько лет в концлагере.

Юркий и настойчивый, Отто выделялся среди привезенных с ним на завод поляков и французов. Он слишком открыто высказывал свою ненависть к фашистам, больше, чем можно было бы ожидать от новичка, говорил о необходимости борьбы, старался находиться среди русских рабочих и в своих разговорах постоянно превозносил стойкость русского народа. Поведение судетского немца, пожалуй, можно было объяснить тем, что ему чаще других доставалось от охранников. И все же Луговой почему-то настороженно относился к Отто. Луговой пока еще не мог объяснить, чем вызвана антипатия к судетскому немцу, как будто бы и реальных причин к этому не было, и все же Петр Михайлович не доверял ему.

После неожиданного ареста Красницина Луговой стал подозревать, что гестаповцы забрали Николая в результате доноса, однако все еще воздерживался от разговора с товарищами на эту тему. «Надо сначала как следует проверить», — думал Петр Михайлович и пока никому не говорил о своих подозрениях.

Как-то вечером, перед тем, как ложиться спать, на нары к Луговому присел Соколов. Он долго молчал, несколько раз прижимал рукой начинавшее дергаться веко. Петр Михайлович понял, его старый товарищ оказался на его нарах неспроста. Но зная Соколова, Петр Михайлович не стал расспрашивать его и терпеливо ждал. Через несколько минут возле них оказался и Алексей Смородин. Он прилег на нары и тихо сказал:

— О Николае ничего неизвестно.

Петру Михайловичу послышалось, что голос Алексея дрогнул, стал глуше. Петр Михайлович посмотрел на товарища внимательнее и заметил, что у Смородина под глазами появились темные круги, лицо его стало бледнее обычного.

— Не нравится мне этот… как его, судетский немец, — неожиданно проговорил Соколов. — Он не тот, за кого себя выдает.

— Не нравится? — переспросил Луговой. — Ну и что же?

— Если он повинен в аресте Николая, — приподнимаясь с нар, глухо заговорил Алексей, — я его убью…

— Постой, постой, — вмешался Петр Михайлович, — вы с Краснициным как-то читали газету в присутствии Отто. Значит, верили в него?

— Да… — Алексей опустил голову.

— Эх, вы — растяпы! — громко произнес Соколов. — Ни черта не думаете. И вот результат…

— Тихо, товарищи, — предостерег Петр Михайлович. Он оглянулся по сторонам, посмотрел в конец коридора. Но кругом было спокойно. Никто не обратил на них внимания.

— Уж больно смел этот судетский немец, — сердито продолжал говорить Соколов. — Не вяжется как-то все это с его рассказами, будто он сидел в концлагере. Там бы его научили осторожности. Нет, не верю я ему. Скользкий какой-то…

— Что же ты предлагаешь? — спросил Луговой. Он был согласен с Соколовым. На этот раз подозрительность товарища совпала с его тревогой и Петр Михайлович еще больше уверился в том, что Отто надо остерегаться.

— Твое мнение, — снова обратился Луговой к Соколову.

— Чего же тут думать, нам следует воздержаться пока от действий.

— Неправильно! — угрюмо возразил Смородин. — Нельзя сидеть сложа руки. Нельзя. Это не решение вопроса.

— Не решение? А Красницин!

Луговой видел, как Алексей стиснул зубы, упрямо качнул головой, и Петр Михайлович понял, что Смородину сейчас будет особенно тяжело, если запретить деятельность тройки. Но обстановка складывалась так, что требовалось временно выждать, по возможности проверить, известно ли что-нибудь гестаповцам о проводимом на заводе вредительстве? Или они узнали только о чтении газет Краснициным?

— Думаю, что Костя прав, нам надо выждать, — проговорил Луговой. — А судетского немца попытаться проверить…

Прошло еще несколько дней. Красницин не вернулся. Однако после ареста Николая новых арестов не последовало. Значит, гестаповцы ничего не добились от комсомольца, подпольная деятельность русских рабочих не раскрыта.

И все же в последнее время Луговому не давал покоя один вопрос: почему его самого не расстреляли, отпустили в барак к товарищам? Больше того, его вообще перестали тревожить. Не придирался к нему, как бывало раньше, и фельдфебель Ганс. Все это наводило на мысль: «Уж не выпустили ли меня как приманку?» Эта мысль вызывала у Петра Михайловича серьезное беспокойство за судьбу товарищей, которые были в тесном контакте с ним. Луговой стал еще больше подозрителен, он с особенной тщательностью следил за каждым своим шагом. Но как ни старался Петр Михайлович, он не замечал никакой слежки.

Эсэсовский офицер — оберст-лейтенант — куда-то исчез. Его не было видно на заводе более месяца. «Может быть, меня освободили в связи с его отсутствием? — невольно думал Петр Михайлович. — Освободили по ошибке?» Но он тут же отбрасывал это предположение. Едва ли гестаповцы совершат такую ошибку. И все же Луговому была непонятна тактика гитлеровцев.

Луговой смутно помнил тот день, когда его полуживого принесли в барак и бросили у порога. Только по рассказам товарищей он узнал, что в тот вечера вернувшись с работы, друзья подобрали его, уложили на нары и начали отхаживать…

Больше месяца минуло с тех пор. За это время на заводе произошло много изменений: расширили производство, «завербованных» заставляли работать больше на два часа в сутки. Затем на завод пригнали новую партию французов, поляков, несколько бельгийцев и немцев из Чехословакии. Подпольщики не ослабляли своей деятельности, и, к счастью, все обходилось благополучно.

Но совсем недавно, сразу же после того как на заводе появился оберст-лейтенант, подпольщиков постигло новое несчастье: гестаповцы арестовали целую группу русских рабочих. Это был серьезный удар. Он вызвал тревогу среди подпольщиков. Луговой заподозрил, что эсэсовец нащупал организацию и начал постепенно стягивать петлю, стараясь локализовать действие русских рабочих.

За последние дни обстановка на заводе осложнилась. Гестаповцы брали под контроль каждый шаг пленных. В цехах и бараке количество охраны удвоилось. Петр Михайлович особенно опасался за Органова. Связываться с ним удавалось все реже — Эрнст Генле встречался с русскими подпольщиками уже не систематически, это было опасно.

Условия сложились так, что Луговой уже продолжительное время не виделся и с другим немецким коммунистом, с человеком, советы которого были для русских подпольщиков особенно ценны — с Францем Лебе…

В рейхсканцелярии в кабинете оберштурмбанфюрера Роттенберга сидел научный сотрудник центральной лаборатории концерна «Динкельбарх-верке» Герберт Хюбнер. Он заканчивал свой рассказ:

— …Я совершенно точно установил, что ассистент доктора Майера Эрнст Генле несколько раз тайно встречался с русскими рабочими. — Хюбнер прищурил глаза: — Кроме того, герр оберштурмбанфюрер, я подозреваю, что Генле вместе с русским профессором занимается вечерами в лаборатории какими-то секретными делами.

— Подозреваете?.. — с недовольством спросил Роттенберг. — А следовало бы узнать определенно. Это очень важно, — голос оберштурмбанфюрера звучал резко, требовательно. — Учтите, речь идет не только о Генле, вы говорите также о русском профессоре.

— К сожалению, герр оберштурмбанфюрер, я не смог ничего узнать точно, мне помешал этот Генле!

Оберштурмбанфюрер Роттенберг поднялся из-за стола.

— Герр Хюбнер, вы не сообщали о своих наблюдениях майору Шницлеру?