Кинси вдохновлял молодых людей вроде Хью Хефнера – заложившего мебель своей маленькой чикагской квартирки, чтобы получить деньги на создание журнала «Плейбой», – думать о сексе как о чем-то здоровом и правомерном. Хефнер скоро стал видеть себя этаким Полом Ревиром[8] в шелковой пижаме – посланником свободы и правды. Он поощрял американцев воспринимать секс как нечто, чем они вправе эгоистично и напоказ наслаждаться – как быстрыми машинами, хорошей едой и тонкими винами.

Трудами Фрейда, Райха, Кинси, Хефнера и других к середине двадцатого века люди стали еще сильнее отличаться от прочих животных. Секс заворожил их, представ главным источником блаженства. Молодые люди начали описывать стадии своих сексуальных похождений в спортивных терминах вроде «первая база», «вторая база», «набрать очки» и «пройти до конца». Казалось, что все на свете сексуально заряжено. Даже автомобили тогда выглядели как фаллические звездолеты – кроме «эдсела», у которого решетка радиатора была похожа на хромированную вагину. Желтые газеты рассказывали о постельных привычках звезд. Журналы с неодетыми девочками вроде «Флирта», «Уинка» или «Титтера» предлагали читателю скабрезные шутки и сочные картинки. Голливуд сороковых превратил в объекты сексуального поклонения Бетти Грейбл и Эстер Уильямс[9].

Пятидесятые годы казались временем конформизма и консерватизма, но это было и время страха. У России появилась атомная бомба, и люди строили семейные бомбоубежища с запасами воды и консервов, рассчитывая там отсиживаться годами. Министерство обороны на случай ядерной атаки спрятало зенитные ракеты «Найк» по всей стране – от Мичиган-авеню в Чикаго до гор Санта-Моника в Малибу. Сенатор Джозеф Маккарти начал безжалостную кампанию по выявлению тайных симпатизантов коммунистам, по дороге ломая жизнь многим ни в чем не повинным законопослушным гражданам.

Особенно сложной эта эпоха была для женщин. Они рисковали общественным мнением, если заканчивали колледж, не будучи замужем, или если, выйдя замуж, не сразу рожали детей, или рожали детей, но при этом хотели иметь работу. И вершиной позора был внебрачный ребенок.

Даже одежда ограничивала женщин. «Одежда пятидесятых была как доспехи, – пишет Бретт Харви во введении к книге “Пятидесятые: история орального женского контрацептива”. – Эти нелепо накрахмаленные юбки, эта пышная многослойность превращали женственность в карикатуру. Перетянутые талии и агрессивно нацеленные груди одновременно декларировали доступность и свидетельствовали о непоколебимости». Медсестра и учительница – вот две профессии, которые женщина могла получить без особого труда. Женщине по-прежнему отводилась прежде всего роль жены и матери, и браться за эту роль желательно было пораньше. Удовлетворение женщине полагалось находить в служении мужу и детям. Если у нее имелись собственные желания – сексуальные, профессиональные, личные, – их она должна была сдерживать и уничтожать, как уничтожала грязь на кухонном столе или пятна на воротниках мужниных рубашек. Идти против этих запретов означало навлечь на себя насмешки и унижения. Жизнь вне брака считалась пустой и безрадостной, и незамужняя женщина была достойна сожаления.

Женщины пятидесятых старались выходить замуж как можно раньше. Медианный возраст для замужества был 20,3 года. За десять до того – 21,5 года (сегодня 26,1). Почему же девушки пятидесятых так спешили? Война закончилась, мужчины вернулись домой, и у одинокой женщины было не так много возможностей. Конкурировать с мужчинами за рабочие места женщины не могли, а колледж хотя и просвещал, но только откладывал на время понимание, что карьерные перспективы женщины ограничены. «Что такое колледж? – спрашивала реклама магазина “Гимбелз”. – Место, где девушки, которые выше готовки и шитья, находят мужчину, для которого будут всю жизнь готовить и шить». Другая причина: женщины хотели заниматься сексом, а вне брака это было слишком опасно. Презервативы в аптеках продавались, но, чтобы получить диафрагму, во многих штатах требовался рецепт врача, а большинство незамужних женщин стыдились его просить.

«Я слышала, что контроль рождаемости существует, но больше ничего о нем не знала», – ответила на вопрос Харви одна женщина. «Пойти и в самом деле получить [средство предохранения] значило признаться, что я это и собираюсь делать – заниматься сексом. А я знала, что это плохо, и каждый раз потом думала: все, больше никогда. Контроль рождаемости дал бы мне спокойствие».

«Я ужасно боялась забеременеть, – признавалась другая женщина, – но никогда даже не пыталась достать противозачаточные средства. Не знаю почему. Наверное, говорила себе каждый раз, что мы больше не будем».

Естественно, что очень скоро новобрачные, а также и немногие бесстыдницы, что решались на секс вне брака, беременели. И не один раз, а снова и снова. Начался бэби-бум, семьи стали расти, и женщины, растившие четверых-пятерых-шестерых детей, стали искать более действенных методов предохранения. Женщины, выходившие замуж в девятнадцать-двадцать, к тридцати заканчивали – или желали закончить – с деторождением. Основная масса американок, кроме католичек, приняла идею контроля рождаемости, и им хотелось новых способов, более удобных и эффективных.

Для молодых женщин пятидесятых годов страх беременности был неотделим от секса. Незамужняя женщина, забеременев, оказывалась в ужасном положении. Возможность быть матерью-одиночкой не рассматривалась – по крайней мере, в высшем и среднем классах. Аборт был противозаконным, подпольные аборты – не только опасными, но и труднодоступными, особенно если у тебя нет денег. Женщину всюду поджидали капканы: собственное тело, карьерные ограничения, скудость способов предохранения, беременность, а более всего – отсутствие выбора.

Вот почему Маргарет Сэнгер так стремилась встретиться с Грегори Пинкусом. Ей был семьдесят один год, расцвет сексуальной жизни остался позади, несколько поубавилось напора. Оставив в стороне борьбу за сексуальное освобождение, Сэнгер сделала акцент на более практичных соображениях: важность контроля численности населения и планирования семьи.

Она давно считала, что это не дело принципа, а вопрос методов. Если найти подходящий метод контроля рождаемости, то секс сам о себе позаботится, и все остальное тоже как-то образуется.

Кроликов держали в общем виварии, расположенном в подвале Вустерского фонда – чтобы вонь от зверей не расходилась по всему зданию. Чжан начал через глазную пипетку кормить крольчих малыми дозами жидкого прогестерона – от двух до пяти миллиграммов.

Чжан был смугл и строен; густые черные волосы он смазывал кремом и зачесывал назад. Когда он улыбался – а улыбался он часто, – виден был треснувший передний зуб. К тому же он был красив, как голливудский герой – если бы Голливуд пятидесятых брал на главные роли китайцев. В Китае Чжан выиграл национальное соревнование и завоевал право учиться за рубежом. Он выбрал Эдинбургский университет, где получил степень по агрономии, особенно интересуясь осеменением овец. Частично из-за того, что он плохо говорил по-английски, частично по природе своей Чжан был уверен, что ключ к успеху – работать упорнее других. То, что он был умнее почти всех вокруг, также ему не мешало.

Казалось, Чжан проводит в лаборатории бесконечные часы, никогда не жалуясь. Но работа с прогестероном занимала его мало. После каждого эксперимента крольчиху приходилось вскрывать, чтобы увидеть, произошел ли выход яйцеклетки. Эту скверную и малопродуктивную работу Чжан отказывался передоверять ассистентам. «Мне хочется чувствовать эксперименты руками, – сказал он как-то раз. – Вы же не захотите, чтобы за вас играли в теннис или шахматы?»

Начальные результаты, полученные весной и летом пятьдесят первого года, оказались такими, как они с Пинкусом и ожидали. Животные, получавшие прогестерон, не овулировали.